Владимир Андреев - В день первой любви

Южнее Смоленска на их полк вышел немецкий танковый корпус. Силы были слишком неравными, но они приняли бой. В этом бою Ивакина ранило.

Старик Трофимов вошел в избу и с облегчением опустился на лавку.

— Устал? — спросила его бабушка Марья.

— Земля — точно камень, — ответил старик. — Долбишь, долбишь. Одна яма готова. Как раз для большого ящика.

Он достал из горки краюху хлеба, отрезал ломоть, посыпал солью и стал неторопливо жевать.

— Чего класть-то? Собрала?

— Собрала.

Трофимов дожевал кусок, поскреб заросшую щетиной щеку.

— Какая штука получается. Не по душе мне это дело, так все и валится из рук. Рою яму, а сам думаю: до чего дожили — нажитое горбом приходится прятать. У себя дома, на своей родной сторонке. Это как — легко?!

— Известно, нелегко, — мягко проговорила бабушка Марья. — Но люди вон стараются, значит, по-иному нельзя.

— Нельзя, — согласился Трофимов. — Немец, он такой — ничего не пощадит.

Старик крякнул, заглянул зачем-то в одно окно, потом в другое и вышел из избы.

На полях и в самой деревне пустынно. Лишь кое-где на огородах, около бань, за сараями и ригами копошились одинокие фигуры баб и стариков с лопатами. Зарывали в ямы добришко — обувку получше, одежонку. Спасали что могли, а сами при этом стеснялись друг другу в глаза смотреть.

Трофимов теперь занялся ящиком, про который только что говорил бабке. Ящик лежал в клети под сенями, его надо было оттуда вытащить. Со старика сошло десять потов, пока он с ним справился. Тяжелый ящик, пришлось-таки поплясать вокруг него, вытаскивая в огород. А ведь, бывало, поднять его никакого труда не стоило — мог взять в руки и нести, как лукошко.

То волоком, то кувыркая через борозды, дотащил он ящик к месту. Дотащил, плюнул в сердцах на выпавшую в старости работенку и присел на теплый березовый чурбак, зашуршал бумагой, свертывая цигарку.

Солнце палило — спасения нет, денек был красный. Безоблачная голубизна висела над головой. Где-то далеко глухо ухало, кто-то будто огромной кувалдой стучал по земле, раз за разом, ритмично, как машина, и земля слабо вздрагивала. Старик знал: бьет тяжелая артиллерия. Но чья — немецкая или наша, — ему трудно было судить. Он смотрел на безоблачное небо, слышал гул артиллерийской канонады, доносившийся с востока, и все это отдавалось в его сердце едкой горечью.

Вот так приходится жить, думал Трофимов, заходясь по обыкновению в хриплом кашле после первой затяжки. Кто-то под этим теплым солнышком кровь проливает, в атаку на фашиста идет, из окопа стреляет… На фронте, известно, какие происходят дела и какая там жизнь. Но им, оставшимся здесь, не легче. Копают вот ямы, добро прячут, нажитое трудом, своими руками. Что впереди — никто не знает. Полная тьма впереди. Стена, неизвестность. И неоткуда ждать теперь приказа или распоряжения — сами должны соображать и решать, что и как. Намедни часть остановилась в деревне. Денек постояли бойцы, а к вечеру собрались в поход — на восток путь наметили, от немца, значит, подальше. Командир мимо избы проходил, в ремнях весь, с кубарями, молодец, бравый такой из себя. Тут он, Трофимов, и поставил вопрос: «Вы уходите, а нам как жить, старикам да малолеткам?..» Командир смутился: «Да, отец, уходим, действительно оставляем вас здесь… Но что поделаешь — его пока сила, нечего скрывать правду. Но мы, отец, вернемся, обязательно вернемся…» «Вернетесь, хорошо, — продолжал свои мысли Трофимов. — Только пока это случится, людям тоже жить надо». Об этом командир ничего не сказал.

Сзади послышались шаги. Старик поднял голову и увидел бабушку Марью. Она шла вдоль борозды, неся в руках узел. Шла тихо, какой-то вялой, неровной походкой — платок на глаза съехал, черная юбка в гроздьях репейника.

— Принесла, — сказал старик машинально. Он был все еще наедине со своими мыслями о войне, о жизни, в которой трудно все предусмотреть.

Бабушка Марья выбрала место почище и положила узел на землю. Минуту сидели молча.

— В ящик-то новины постелить бы потолще. Чтобы сырость не тронула.

Старика передернуло.

— Может, ящик-то железом обить?

— Полушубок-то новый, — стояла на своем старуха. — Жалко, если испортится.

— Ничего не сделается твоему полушубку. Полежит какой-нибудь месяц, а то и меньше.

Трофимов затоптал цигарку, плюнул на ладони, снова принялся за дело. Вытер тряпкой ящик внутри. Доски были сколочены плотно, никакая вода не подступится, но все же Трофимов для безопасности положил на дно ямы два бревешка, а с боков, чтобы земля не осыпалась, заслонил досками. Все было предусмотрено, все сделано честь честью. Он придирчиво осмотрел работу, бросил лопату и стал укладывать вещи.

Овчинный полушубок был действительно почти новый, к прошлой зиме справили. А пальто с кроличьим воротником уже изрядно потерлось, хотя бабушка Марья и надевала его только по праздникам. Еще лежали тут валенки-чесанки с галошами, головки к хромовым сапогам, отрез шевиота, подаренный сыном в прошлом году.

— Разве они люди… Ворюги! — ругался старик на фашистов. Горечь от того, что ему приходится рыть яму, прятать вещи, хорониться у себя дома, — эта горечь точила ему сердце, и Трофимов старался подавить ее руганью. — Подлые ворюги… Ишь, разгорелся глаз на чужое добро! Погодите, погодите, будет вам, дайте срок…

Кряхтя и ругаясь, он заколотил ящик гвоздями и кое-как с помощью бабушки Марьи уложил его в яму. Был рад, когда ящик лег на бревешки ровно. Всякое дело старик привык делать хорошо. Сверху для прочности положил еще несколько досок.

— Бомбой не прошибешь теперь, — пошутил старик и взялся за лопату.

Он засыпал яму не до конца — недостающий сверху тонкий слой выложил дерном, утоптал ногами и оставшиеся ошметки сгреб граблями под яблоню.

— Дело сделано, — сказал в заключение. — Никакая собака не учует.

Бабушка Марья не промолвила ни слова.

— Еще бы корову куда-нибудь запрятать, — фантазировал старик. — В лесу, к примеру, можно бы. Только ведь замычит животина и выдаст себя.

Старик разговорился, шутил, но бабушка Марья знала своего мужа, знала, что у него сейчас на душе кошки скребут.

— Чего молчишь? — спросил он немного погодя.

— Да так. Слушаю тебя.

— А, слушаешь. Ну, слушай, слушай. Я веселый…

«А ведь действительно — он веселый, — подумала бабушка Марья. — Когда я была молодая, так веселее его и парня не было».

Она поглядела мужу в глаза.

— Слышь-ка, Сергуня, раненый-то спит и спит.

— Ну и что?

— Почитай с самого утра спит. Не плохо ли ему?

Трофимов насупил брови. Вот ведь чертовщина — совсем забыли. Прячут тут разное барахло, а о главном забыли. Не сам ли он вычитал недавно в газете про стариков, которые приютили отступавших красноармейцев? И фотография там была: сожженная изба и два трупа…