Владимир Андреев - В день первой любви

— Валя, дай честное комсомольское, что никому не скажешь!

Валя подняла голову, посмотрела внимательно на подругу.

— Даю честное комсомольское.

— Никому-никому!

— Никому-никому!

— Даже тете Тоне.

Черные Валины глаза в упор разглядывали Катю.

— Да что у тебя случилось? Говори.

Катя приблизила свое лицо к Валиному.

— У нас в горнице лежит раненый красноармеец.

Брови у Вали взметнулись и опустились.

— Он ранен в ногу. Приходил Филиппыч, сделал перевязку, потом бабушка перевязывала. — Катя говорила быстро и почему-то все время поглядывала в окошко. — Смотри, никому!

— Я же поклялась!

— Ну да, ну да…

Они посмотрели еще раз друг другу в глаза и обнялись.

В это время старик Трофимов сидел на лавке — костлявые длинные ноги в опорках, горбатая спина переломилась чуть не пополам. Он подбивал подметки на старые, просившие каши штиблеты. Заскорузлыми, негнущимися пальцами придерживал тонкий гвоздок, нацеливая его в пробитое шилом отверстие, затем следовал резкий удар молотком — тут же дед окидывал избу сердитым взглядом, точно примеривался, по чему бы еще ударить. Сопел ворчливо, пока рылся в консервной банке с ржавыми гвоздями, выбирал подходящий.

— Гитлер не знает Россию, ох не знает…

Бабушка Марья поставила на шесток чугунок, принялась за картошку.

— А погодка-то стоит, красота! Боюсь, зерно начнет осыпаться. — Старик нашел наконец нужный ему гвоздок.

При деле он всегда чувствовал себя лучше — оно отвлекало его от мрачных мыслей.

Снова простучал резко молоток по подошве, надвинутой на железную лапу.

Бабушка Марья слила из миски воду; нарезанный картофель, морковь — все свалила в чугун.

— Чего ты за эти штиблеты ухватился? Ты бы в сарае лучше похлопотал. Надеть разве нечего?

— А разве есть? — хмыкнул Трофимов. — Ему на раненую ногу…

— Ему… Вот оно что, — кивнула бабушка Марья.

— А ты думала, тебе стараюсь?

— Ничего я не думала. — Бабушка Марья быстро замешала поварешкой в чугунке.

«Тук-тук-тук…» — стучал молоток в руках у старика.

Склонив седую голову, он потом принялся за дратву, потом наметил шилом строчку — верха у штиблет были местами порваны. Старик крепко, на совесть затягивал просмоленную варом нитку, наматывая ее на жилистые кулаки. И всякий раз любовался своей работой. Обувка еще послужит, что там говорить, по такой-то погоде как хорошо будет, легко и ноге просторно.

— Слышь, мать, — сказал Трофимов немного погодя. — Лес-то за нами до самых Мостков тянется.

— А ты не знал?

— Знал. Почему же, — буркнул Трофимов и посмотрел куда-то в сторону. — Такой крепкий лес там — сосны. Все избы, почитай, из того лесу поделаны.

— Ну и что?

— Да ничего, — замялся старик. — Просто говорю, какие леса вокруг растут. До Мостков сплошной лес и дальше без всякого тебе просвета — до Лбищ, кажется. Так или нет?

— Вроде так.

— Не вроде, а точно. Я мальчишкой ходил в Семизарово. Целая компания нас тогда собиралась. Лесом любили ходить, обязательно чтобы среди деревьев. Хотя дорогой-то, конечно, ближе, а мы через лес перли. Интересное там. Всякую ягоду собирали, грибы, картоху на костре пекли.

— Не в лесу ли уж картоху-то набирали? — усмехнулась бабушка Марья.

— Зачем в лесу, — махнул рукой Трофимов. — Да там ее вокруг такая прорва. Кругом же поля — выходи и набирай. Никто не сторожил. Да и много ли нам надо было? А захотел напиться — вода рядом. То ручеек какой, то родничок. Сладкая водица в лесу. Ты скажи, откуда она такая сладкая? Может, от ягод и разных трав такая делается, а?

— Может, от ягод, — проговорила бабушка Марья.

— Пьешь, бывало, и не напьешься.

Бабушка Марья поставила чугунок в печь, вытерла влажный лоб, посмотрела на старика внимательно.

— Чего это ты про лес сегодня вспомнил? Уж не собираешься ли переехать туда на жительство!

— Нет, не собираюсь, — буркнул Трофимов после небольшой паузы и покрутил пальцем вокруг своего лба. — Тут соображать надо, что к чему. Если ему, к примеру, — он сделал движение рукой в сторону горницы, — до леса добраться, то, считай, он у своих. Я тебе точно это говорю. До Москвы можно дойти лесом, если, конечно, с умом действовать.

Бабушка Марья черпнула ложкой из чугунка, подула на нее, попробовала похлебку. Проглотив, посмотрела на мужа с усмешкой как на неисправимого выдумщика и чудака.

— Чего не дело-то говоришь. Какой он ходок тебе по лесу. Об этом и думать перестань. Загубить можно парня.

— Загубить?! — обиделся старик. — Да что я, по-твоему, собираюсь вот сейчас вывести его в лес?.. По-твоему, я спятил? — Он передохнул секунду и после паузы закончил, выговаривая слова раздельно и четко: — Думать обо всем надо. И загодя, а не с маху…

Бабушка Марья не слышала последних слов. Она достала ухватом из печки новый чугун, накрыла его тряпкой и стала сливать кипящую воду в бадью. Тугие горячие струи, ударяясь о посудину, заглушили голос старика.

Она даже не слышала, как появилась в избе Катя. Внучка взяла ведра и отправилась к колодцу. Воротилась с водой, поставила ведра на скамейку около печки.

— Что там у Соковых? — спросил дед.

— Да то же, что и везде, — ответила Катя. — Тетя Тоня с Федюхой за зерном ходили. Принесли в мешках немного.

— Забот-то, забот у Антониды, — завздыхала бабушка Марья. — Дите к тому же на руках. Не соображу, сколько ему.

— Сколько? — Трофимов насупил брови, подсчитывая. — Позапрошлой весной Егор с финской вернулся, в плечо его там миной шарахнуло. Всю осень Антонида с брюхом ходила, а зимой родила.

— Стало быть, грудью кормит?

— Кормит.

Трофимов почмокал губами.

— Этот Егор Соков везде успевал. С каких пор его помню. Другой, глядишь, еще глаза продирает, а Егор уже в лесу побывал, ягод и грибов насобирал целую корзину. Верши на речке чьи стояли? Опять же Егора. Горячий был мужик, спасу нет. Все дела у него в ходу — нигде не даст промашки…

— Эх, немчура проклятая! Что с нашей жизнью наделали! — вздохнула бабушка Марья.

— Ничего, — заметил Трофимов, прицелившись прищуренным глазом в угол избы. — Россия — земля великая. Больше ее и на свете нет.

— Как будто тебе легче от того, — возразила бабушка. — Пока вон он по нашей земле ходит. Мы хоронимся да добришко хороним, а он расправляется. Слышал, в Лбищах, говорят, многих пострелял. Так, ни за что.

— Стреляет, да… — отозвался, понизив голос, Трофимов. — Жгет, стреляет…

Неожиданно Трофимов оставил свою работу, резко поднялся, сгорбившись, заходил туда-сюда по избе. Желваки на щеках нервно вздрагивали.

— Хоть бы одним глазком глянуть, что там, на родной стороне, делается! Какие дела в Москве? Хоть бы звук какой оттуда подали!

Он подошел к печке, где на табуретке стояло ведро с водой. Черпнул кружкой и долго пил, утоляя внезапную жажду. Черная тоска будто клещами стиснула ему грудь.