Владимир Андреев - В день первой любви

Немецкий часовой вдруг оказался рядом. Было темно вокруг, но фигура фашиста будто разрезала эту темноту, и тогда Ивакин понял, что ожидаемый момент наступил. Он стиснул в руке нож и замер, весь напрягшись, и, кажется, кровь остановилась в его жилах — все тело вдруг странно занемело. Немец постоял секунду, повернулся и сделал несколько шагов. Он не услышал, как Ивакин поднялся и бросился на него с ножом.

У него зуб на зуб не попадал, когда он сделал то, что должен был сделать. Около ног лежал немец. Ивакин, пригнувшись, обошел убитого, вытащил из-под него автомат, нашарил на поясном ремне «рожки». Пятясь и озираясь по сторонам, отступил к пожарному сараю. Угадать, в какой избе находятся немцы, не составляло труда: в распахнутой калитке стоял наготове мотоцикл с коляской. Ивакин медленно обошел мотоцикл, стараясь не задеть его автоматом, не стукнуть чем-либо о забор. Действовал он почти механически, словно повторяя давно заученный урок. Увидел деревянный брус и припер им ворота в хлев, еще отыскал кол и подпер дверь на крыльце. Голова работала четко и ясно — он все примечал, все видел. На огороде чернел подвешенный на козлах котел — немецкая кухня. Чуть в стороне возвышалась копешка сена — взгляд Ивакина задержался на ней секунду, и тут же пришло решение: большую охапку сена он отнес сначала к воротам хлева, потом такую же к дверям на крыльце. Действовал он быстро и бесшумно. Руки тряслись, когда чиркал спичкой. Дал разгореться огню, постоянно оглядываясь и прислушиваясь. Еще подбросил в костер сена, какие-то доски, палки. Пламя с треском поползло по стене вверх; язычки огня, охватывая избу с двух сторон, подбирались к крыше. Минуту Ивакин ждал, потом прошел в палисадник и бросил в окно гранату. Раздался взрыв. В избе закричали, фигура в белье возникла на секунду над пламенем и тут же исчезла, скошенная автоматной очередью. В запасе у Ивакина была еще граната, но он решил, что обойдется без нее.

Когда загорелась крыша, Ивакин повернулся и, прихрамывая, пошагал быстро мимо пожарного сарая в проулок, туда, откуда час назад появился.

Он шел, не глядя под ноги, часто спотыкался. По скошенной луговине идти стало легче. Но вскоре путь преградили кусты — продираясь через них, сильно исцарапал о сучки лицо. Снова луговина, Ивакин остановился, тяжело дыша. Поглядел назад, на пожарище. До его слуха донеслись крики.

Потом опять пошагал вперед, к лесу. Острая боль вдруг уколола ногу, но он даже не остановился, не присел передохнуть. Какой-то отчаянный порыв владел им сейчас, заставляя отрешиться от своих болей и надежд, даже от самого себя.

Утром, когда взошло солнце и под соломенными застрехами изб и в листве старых берез запели свою песню ласточки, наехали в Зяблицы немцы — на тупорылых грузовиках и мотоциклах.

Стариков, баб, детей согнали на площадь перед пожарным сараем.

Немецкий офицер спрашивал:

— Где партизаны?

«Люди недоуменно пожимали плечами. Какие здесь партизаны? Никто в Зяблицах слыхом не слыхал о них. Слово-то старое, почти забытое. «Партизаны…» — прикидывали про себя люди, уставив глаза в землю.

Рядом с дедом и бабушкой стояла Катя — в темном, заношенном платье, в платке, повязанном по-старушечьи на лоб. Из-под платка, как две звездочки, светились ее глаза. А чуть дальше стояла Сокова с малышкой на руках и Валя, подружка Кати.

Вдруг пронесся крик:

— Горим!

Справа и слева поднимались клубы дыма, занимались огнем избы. Люди бросились спасать добро, но в ту же минуту над их головами засвистели пули.

— Хальт! Хальт!

С нарастающим шипением и треском лизал огонь избы, зеленые ветви яблонь, берез… Остро запахло гарью и еще чем-то сладковатым, от чего подташнивало и жгло в горле.

— Что же это делается, люди добрые? — взмолился чей-то старушечий голос.

Люди стояли в оцепенении — было страшно и тягостно.

Деревню Зяблицы немцы сожгли дотла — ни одного двора, ни баньки, ни сарая не оставили. Жуткое пепелище дымилось и вспыхивало долгих три дня.

А следом потянулись один за другим безрадостные дни. Катя вместе с дедом и бабушкой ютилась в землянке. Наскоро вырытые, они приняли и других жителей Зяблиц. Заглохло все вокруг, занемело. Наши войска отступили еще дальше на восток. Уже и выстрелов не было слыхать. Ничего не слыхать. Иногда утром Катя выйдет из землянки и долго глядит в ту сторону, откуда встает солнышко. Вспомнит вдруг Ивакина: где он? Куда ушел? В какие места скрылся? Люди сказывали, будто видели его в соседних деревнях — в простой крестьянской рубахе и с немецким автоматом на груди.

Рассказывали также, будто его рук дело, когда на шоссе полегла чуть не целиком немецкая колонна. Многих фашистов настигло возмездие.

Но и сам Ивакин, сказывали, погиб. Одни утверждали, будто схватили его немцы и увезли неведомо куда, другие — будто он остался лежать на том самом месте, где принял неравный бой. Заверяли, что и могила там имеется: похоронили тайком сердобольные русские женщины.

Кто знает, где правда. Может, люди ошибаются? Может, в той могиле лежит другой красноармеец?..

Батальон, обескровленный в оборонительных боях, отходил на восток.

Нещадно палило солнце, и от земли, распаренной его лучами, исходило душное, изнуряющее тепло. Пахло гарью сожженных деревень, пересохшими травами, прелью оврагов, человеческим потом. Неровная цепочка солдат, нагруженных заплечными мешками, шинельными скатками, оружием, шагала опушкой леса, отороченной редким низкорослым кустарником. Изредка, когда в небе с натужным, устрашающим воем проносились «юнкерсы», люди приникали к стволам деревьев, ложились плашмя на землю.

Войска отступали, чтобы не оказаться в кольце, которое готовы были замкнуть немецкие танковые группы южнее Смоленска. Вторые сутки, днем и ночью, батальон шел ускоренным маршем, надеясь вырваться к споим.

Вдыхая терпкие запахи трав, внимательно поглядывая по сторонам, лейтенант Лубянов с трудом передвигал ноги. Духота не спадала, хотя солнце уже опускалось за кромку леса. Золотистые россыпи лучей лежали на вершинах деревьев. Закат этот напомнил Лубянову Волгу и родной город. Знакомая с детства картина встала перед глазами: солнечные лучи падают вдоль берега, и откос с древними могучими липами, и кромка воды, омывающей гальку, золотятся. Золото — в кронах деревьев, на прибрежном песке, в переливах тихой волны, и бело-голубые байдарки скользят по воде, как на крыльях. Волга… Голоса девчат на лодочной станции. Их глаза напоминают незабудки. Даже не верится, что все это было… «Если останусь жив, обязательно вернусь в родной город и никогда больше не покину его…»