Владимир Андреев - В день первой любви

— После поправите, — сказал я. — Отвечайте на вопрос: видели вы лично, как эта старуха действует?

Мамаев глянул на меня и ответил совершенно спокойно:

— Видел, товарищ лейтенант.

— Ему во сне приснилось, — хрипло крикнул Салов.

— Ничего не во сне. Очень близко видел, — краснея, повторил Мамаев, не отрывая своих глаз от моих.

— Ну, рассказывайте, — сказал я и посмотрел зачем-то на часы.

Мамаев пожевал губами, поглядел вокруг, чуть-чуть улыбнулся:

— Привели, значит, в деревню лошадь. На Коргуле паслась.

— Это еще что такое? Что за Коргуля?

— Место у нас такое, — объяснил Мамаев, — змеиное. Коренья, коренья кругом, деревца маленькие, а ступишь неловко, глядь — из норы змея выползет.

— Продолжайте, Мамаев, — сказал я. — Салов, не перебивай.

— Привели лошадь в деревню, — продолжал спокойно Мамаев. — Она уже совсем пропадает. Ранка на ноге — еле заметишь, а животину как есть всю скрутило. Прямо кончается лошадка, дрожит, точно в ознобе, и слеза из глаз беспрерывно текет. Позвали ту бабку. Ей, должно быть, лет девяносто, сама тощая, лицо в морщинах, словно в паутине, белым платочком повязана. Подошла к лошади, погладила, потом пучок травы какой-то зажгла, дыму сразу стало много, а она этим дымом и давай обвевать ногу со всех сторон. Сама при этом что-то бормочет.

— Что же такое она бормочет? Не запомнил? — спросил Зернов.

— Не понять было. Очень уж быстро говорила. Какие-то слова насчет здоровья… Не уловил.

— Ну а дальше?

— Ожила кобылка. — Мамаев улыбнулся.

— Так сразу и ожила?

— Не сразу, но при мне, на моих глазах. И ногу опустила, до этого-то земли коснуться не могла, а тут встала, и слеза у нее течь перестала.

— Интересно!

— А чего удивительного, — вмешался снова Салов, — она же травами ее лечила. Чего тут удивляться?!

— Эту бы бабку к нам на фронт, раненых поднимать, — сказал Зернов, усмехаясь своими тонкими губами. — Как, товарищ лейтенант, было бы подходяще такое лечение?

— Бабку бы лет под двадцать, — вставил Салов.

Я опять посмотрел на часы: большая стрелка стояла на цифре «12», а маленькая на двойке.

— Кончай курить! — крикнул я, оставив рассказ Мамаева без какого-либо комментария. Черт его знает, чего не бывает на свете, может, и правду рассказывает…

С луговины мы уходили строем. Солнечные блики играли на стволах деревьев. В листве чирикали птицы. Звонкий стук железа доносился со стороны ремонтной мастерской. Дежурный с красной повязкой на рукаве стоял на просеке, как вкопанный, наблюдая за нашим движением. Что и говорить — отвыкли мы от этих порядков и воспринимаем их с некоторым презрением, как нечто лишнее и недостойное бывалых фронтовиков.

Я любил эти часы возвращения в лагерь после занятий на луговине. И не потому, что броски и атаки на бугор изрядно изматывали нас. Была и другая причина. Приходили в землянки и шалаши, и дневальный тут же зачитывал нам сводку о положении на фронтах. Сводки эти все больше радовали: наши войска освободили Белоруссию, сражались в предместьях Львова, гнали немца из Прибалтики… Было такое ощущение, что война резко сдвинулась, ушла далеко вперед, пока мы тут суетились на переформировке. И мелькала, поднималась в сердце надежда: вдруг случится что-то особенное, произойдут какие-то неожиданные и очень серьезные сдвиги и наступит конец, будет поставлена точка в этой тяжелой долгой войне…

В восемь часов вечера занятия прекратились. Беспроволочный солдатский телеграф принес известие: будет кино сегодня.

Начистив до блеска свои хромачи и пришив свежий подворотничок, я вместе с другими офицерами направился к поляне, служившей нам кинотеатром. «Кино, кино», — неслось со всех сторон. Возбужденные лица солдат поблескивали от предстоящего удовольствия. На поляне уже сидели кучками зрители, перед ними вдалеке на деревьях белел квадратный лоскут, сшитый из простыней, — экран. Старшина Васьков из второго батальона сидел в центре, тихо поглаживал пальцами клапаны баяна. Какой-то очень знакомый вальс, нежный и грустный, еле слышно несся над поляной. Люди тихо переговаривались, стараясь не помешать музыке.

Я долго оглядывал пристроившихся на бревнах людей, пока не увидал Соню. Стараясь быть воспитанным, я спросил:

— С вами рядом можно, Соня?

Она пожала плечами, ничего не ответив. Ее соседка, белокурая толстушка с сержантскими погонами, в упор разглядывала меня, как бы взвешивая, стоит ли мне разрешать сесть рядом с ними. Строго-надменное выражение ее круглого лица меня ничуть не трогало, я спокойно присаживаюсь на бревно и начинаю болтать о том, о сем, о погоде, о сводке с фронтов. Странное дело, один на один с девушкой я теряюсь, но на людях меня не остановишь, молочу языком что попало. Соня смотрит вперед, туда, где экран. Мое появление не обрадовало и не удивило ее. А я опять думаю: какие красивые, грустные глаза у нее. Почему-то на меня особенно действуют именно такие глаза.

— Как поживаете, Соня?

— Ничего. Нормально.

— Вас днем не видно.

— Днем, — она быстро взглянула на меня. — Я же в санчасти.

— И совсем не выходите оттуда?

— Почему не выхожу. Когда надо…

— К нам в роту почему не зайдете?

— Когда пошлют, тогда зайду, — простодушно ответила Соня. — Разве у вас никто не бывает?

— Бывает, но я хотел, чтобы именно вы пришли, — сказал я тихо, со значением. — Можно ведь просто так зайти, познакомиться с командиром. У нас, знаете, командир…

— Штыкалов, знаю, — прервала меня Соня.

— Откуда вы знаете?

— Вы сами рассказывали.

— Когда?

— Позавчера.

— Вот те на, — сделал я удивленное лицо. — Ну, что ж, пришли бы, познакомились с нашим Штыкаловым.

— Я знакома…

На экране возник светлый квадрат, пошарил по сторонам, как бы подыскивая для себя поудобнее место, и остановился в центре. Замелькали титры, зазвучала музыка. Еще мгновение — и закружились в танце роскошно одетые мужчины и женщины. Неведомая, чужая жизнь предстала перед нами: черные фраки, белоснежные кружевные платья, обнаженные плечи женщин… В подлинной, живой жизни, окружавшей нас, ничего подобного не было, и с тем большим интересом мы смотрели на экран. Сказочная, праздничная феерия — откуда она взялась, из каких краев пришла!

Кино закончилось поздно. Возбужденно переговариваясь, гася в кулаках цигарки, солдаты направились по просекам в расположение части. Я зашагал вслед за Соней, аккуратно подсвечивая ей тропинку фонариком. К моему удовольствию, толстушка-сержант куда-то исчезла. Мы с Соней шли молча. Я находился все еще во власти музыки и сказочного веселья, дохнувшего на нас из непонятной, чужой жизни. Сапоги шуршали по траве, раза два я неловко споткнулся, задев ногой за корневище дерева. Крохотный луч карманного фонаря был целиком отдан Соне, он освещал путь ей, о себе я не думал. Но Соня не ценила моих усилий.