Владимир Андреев - В день первой любви

Спустя минут двадцать Соня вышла из соседней палатки; кажется, она не ждала меня. Она как-то странно всматривалась в меня, будто не узнавала, и я растерялся, все слова, приготовленные на этот случай, забыл. Тут во мне заговорило самолюбие — эти полковые девчонки воображают из себя незнамо кого. Я уже собрался было сказать, что заглянул на минутку, что у меня своих дел полно.

— Дай, думаю, навещу, — произнес я вслух. — Может, походим?

— Хорошо, — сказала она серьезно.

И мы пошли в лес. Я молчал. Потом понял, что молчать неуважительно. А так как сегодня я заранее намечал выяснить наши отношения, то не знал, с чего начать. Слово «люблю» я произнести боялся, оно мне казалось каким-то уж слишком книжным, а как по-другому выразиться, не знал. Так мы шли просекой, свернули к речке, там лежала поваленная осина, мы присели на нее. Было тихо и красиво кругом. Соня смотрела куда-то вдаль, а я рассказывал про сорок первый год, про то, как мы отступали от Орши. Соня слушала внимательно, потом как будто перестала слушать, смотрела просто вдаль, размышляя о чем-то своем. И это остановило мои воспоминания: «Чего ты ей рассказываешь, она пережила побольше твоего, а вот молчит, не хвастает». Я удрученно замолк, и разговор у нас не вязался. Что-то еще я пытался говорить, но Соня слушала меня рассеянно и отвечала невпопад. На ее смуглом лице, в темных грустных глазах ощущалось выражение какой-то глубокой внутренней озабоченности.

— Может, тебе неприятно, что я вызвал тебя погулять? — спросил я, осторожно прикоснувшись рукой к ее руке.

Соня медленно повернула голову в сторону, точно увидела там кого-то. Брови ее сдвинулись.

— Нет, почему же, — произнесла она. — Откуда ты взял?

— Я же вижу. Ты какая-то сумрачная, неразговорчивая.

— О чем говорить? Мне не о чем говорить. Я тебя слушаю.

— Вот я и вижу, что ты только меня слушаешь, а сама молчишь.

Она не ответила, поднялась неожиданно с места и направилась к лагерю. Я понял, что дела мои плохи, и это придало мне, как ни странно, храбрости.

— Ты уже уходишь? — не удержался я.

— Ухожу, — ответила она, не оглядываясь. — Мне надо еще кое-что сделать.

— Это правда?

Она с досадой пожала плечами:

— Разве я должна отчитываться?

Неудержимое желание рассказать Соне обо всем поднялось во мне.

— Ты даже не представляешь, как я ждал, каждый день жду нашей встречи. Я прошу тебя, скажи прямо… Мне неудобно, мне стыдно, но если у тебя ничего нет ко мне… Ты извини меня…

Я повторил последние слова несколько раз. Она молчала. Лицо ее чуть побледнело, и она произнесла глухо:

— Нам не надо встречаться.

— Не надо… — Сердце у меня замерло. — Не надо? Почему?

— Не надо, — сказала она твердо и спокойно. — Не то время.

— Ну почему? Почему? У тебя есть кто-то?

Она отрицательно покачала головой. В ее темных глазах с блестевшими в них грустными искорками отражалось спокойное сожаление. Только сожаление. И больше ничего. «Она не любит меня, у нее ничего ко мне нет, кроме обычного товарищеского чувства, ничего нет…» Молча мы дошли до палаток санчасти, она кивнула, и я в ответ кивнул, отчетливо сознавая только одно: Соня от меня уходит навсегда.

По вечерам теперь я сидел в землянке и составлял конспекты занятий. Непривычное дело, но таков был приказ: все командиры взводов должны иметь конспекты. Давно я не расходовал столько бумаги. В полк ожидался проверяющий из штаба дивизии. Уже начались разные строгости: солдаты выметали дорожки, чистили обувь, подшивали подворотнички… Сам командир полка дважды в день обходил территорию.

Обложившись наставлениями и чертыхаясь, я выписывал из них целые абзацы. Коптилка сочувственно мигала мне. Рядом на топчане лежал Штыкалов и смотрел в потолочный накат. На душе у меня скребло, но я старался не подавать виду. Все же Штыкалов догадывался кое о чем. Он то и дело поглядывал на меня.

— Ты сегодня даже в кино не пошел?

— Не пошел.

— Чего так?

— Да я же говорил тебе: сто раз видел картину.

— Ах да, верно.

На самом деле в кино я не пошел, чтобы не встречаться с Соней. Маленькая и, наверно, никому не пришедшая в голову хитрость: вдруг мое отсутствие тронет ее сердце? Вдруг случится такое чудо?

Меня, однако, очень интересовало, была ли сама Соня в кино. Напрямик я стеснялся об этом спросить, начинал издалека:

— Многие, наверно, сегодня отсутствовали.

— Почему? — спросил Штыкалов.

— Картина-то старая.

— Ну и что, — ответил, ласково улыбнувшись, Штыкалов. — Старые картины еще лучше смотрятся.

— Значит, был народ.

— Все были, кого я знаю.

— И Миронов?

— Да, и Миронов, и Соня со своей подругой.

«Значит, была, — подумал я. И новая, неизвестно откуда взявшаяся надежда вспыхнула во мне: — Может, она специально пришла, чтобы повидаться со мной. Бывает же так… Нет, нет, — тут же оборвал себя я. — Если бы захотела меня повидать, то ведь так просто это сделать… Нет, нет и нет».

Я с остервенением листал страницы Устава караульной службы. Все тут было знакомо мне, все многократно испытано на практике, я знал почти все правила наизусть, как стихотворение. Только вот формулировки… Тот же опыт говорил мне, что проверяющие чрезвычайно любят точные формулировки параграфов, разделов и подразделов. Точные — значит дословно взятые из Устава.

Неожиданно, как гром с ясного неба, прозвучал вопрос Штыкалова:

— А с Соней у тебя что — разладилось?

Я молчал, пораженный прямотой вопроса. Штыкалов повернулся на топчане, поглядел на меня озабоченно.

— А что у меня с Соней? — спросил я и тут же сам ответил: — Ровным счетом ничего.

— Мне казалось, она тебе нравится.

— Мало ли что кажется. Это еще ничего не значит.

Наши глаза встретились, и я увидел, как углы губ Штыкалова слегка дрогнули. Я поднялся с места, сложил в стопку наставления и уставы, снова сел и закурил.

— Знаешь, жизнь иногда дает толчки, — заметил Штыкалов. — Мы не всегда замечаем это, ищем причину, а это жизнь. У нас один мужик по соседству жил. Болел долго. К врачам обращался — ничего не помогало. Лекарств целую гору выпил… А однажды утром встал, пошел на базар купить клюквы, кислого ему захотелось. Купил, вернулся домой, клюквы поел, в постель не ложился. Так целый день и провел на ногах, назавтра то же самое, еще день-другой — он и про болячки свои забыл. Вот тебе какой толчок.

— Я тебя не понял.

— А чего тут непонятного. Был ему, значит, толчок — выздоравливать. Он и выздоровел.

— Да к чему это ты сейчас сказал — непонятно?

— К тому, что в жизни ничего даром не дается, одно созревает, другое тускнеет и пропадает.

Слова его были туманны, но я не решился прояснять их смысл: мне чудилось, в них был намек на мое отношение к Соне, а я не мог, не хотел этого касаться сейчас.