Владимир Андреев - В день первой любви

Прошло три дня. Напряженных, долгих три дня…

Было обычное летнее утро, серенькое от низко плывущих туч. Несколько раз принимался идти дождик, потом проглядывало солнце — мокрый срез окопа и лужица перед ним хрустально отсвечивали; с немецкой стороны начинал бить крупнокалиберный пулемет, вздымая земляные фонтанчики на бруствере.

Уже второй день мы на передовой. Участок нам достался невыгодный. Немецкие позиции на возвышенности (так бывало всегда: если мы в обороне, то немец обязательно на возвышенности), впереди — поле, насквозь простреливаемое, позади — лес, обглоданный разрывами бомб и мин.

Мы с Зерновым сидим на дне окопа, подложив под себя плащ-палатки. Расстегнув на коленях планшет, я вычерчиваю схему обороны участка. Зернов заглядывает мне через плечо и бурчит:

— Отставать или забегать вперед — самое плохое. Другого места не нашли.

Он имел в виду наш участок, который выступом вклинился в оборону немцев, беспокоя их. Но зато и нам доставалось больше других.

— Эх, не люблю высовываться! — вздыхал Зернов.

Я пропускаю мимо ушей его сетования. Плацдарм был занят задолго до нашего прихода и уже принес немало бед, но существовал приказ: удерживать позицию во что бы то ни стало.

Закончив вычерчивать схему обороны, я минуту соображаю, все ли тут надежно, нельзя ли что-то улучшить: может, передвинуть вглубь сторожевые посты, укрепить на флангах позиции пулеметчиков?.. Потом, щелкнув кнопками планшетки, гляжу насмешливо в лицо Зернову.

— Что ты зудишь, как комар! Приказ есть приказ! Не отступать же нам!

— А почему бы! — сердито сказал Зернов. — Можно и отступить для пользы дела.

— Тебя не спросили.

— Вот смотрите. — Зернов привстал, взял лопату, надел на черенок каску и медленно стал поднимать ее над бруствером.

«Вжик… вжик…» — просвистели пули, с бруствера посыпалась земля.

— Видали, как стережет.

— Стережет…

Я вздохнул и посмотрел по сторонам: действительно, мы у него — бельмо на глазу.

И, будто отвечая мне, опять заговорил Зернов:

— Тоже мне — стратегическое направление. Кочка на пустом месте. Шарахнуть бы по высотке из «катюш» — мокрое место бы осталось.

— Шарахнуть, шарахнуть! Без тебя не сообразили. Где ты поставишь здесь «катюши»?!

— Ну тогда штурмовики пустили бы.

— Пускали, говорят. Не помогло. У них тут доты с накатами в четыре ряда.

Наш разговор был прерван тем же крупнокалиберным пулеметом. На этот раз его трассы прошли где-то левее.

— Сволочь! — выругался Зернов.

Я промолчал. Насчет обороны и вообще разных военных ситуаций с Зерновым можно говорить долго. Он все подвергал сомнению: и там вроде не так сделали, и здесь не вовремя начали атаку. Хлебом не корми — дай покритиковать. Хотя в общем парень хороший, не трус и дело свое знает.

Крупнокалиберный пулемет замолк, и снова наступила тишина.

Бой начался неожиданно. Вдруг заскреб шестиствольный миномет. Точно гигантское сверло буравило землю. Наблюдавший за передним краем Салов мгновенно опустился на корточки. И вовремя: несколько мин пронеслось над нами с жеребячьим воем. Тут же последовали взрывы — лесок позади окутался дымом. Снова тянущее за душу скобление — разрывы уже бушевали впереди: один, другой, третий… Совсем близко… Я втиснулся в угол окопа, ожидая удара — вот сейчас, вот-вот, — но удара не последовало. Поднял голову и снова прижался к земле: грохот и вой мин повторился.

Дрожала земля, хрустели в воздухе осколки, звучно шлепались в мякоть бруствера.

Чей-то голос крикнул:

— Немцы!

Цепочка немцев рассыпалась по всему полю, они ложились, вскакивали, перебегали. Рядом раздался голос Штыкалова:

— Евстигнеев, не стрелять! Подпустить ближе!

Машинально я поглядел на часы: без четверти двенадцать. В сторону поля стараюсь не смотреть, только прикидываю, куда успели добежать немцы. Пыль и песок режут глаза.

Наконец-то открыла огонь наша артиллерия. Я приподнялся, поглядел из-за бруствера: немцы залегли. Темные клубы порохового дыма расползались по полю, в этих клубах мелькали серые фигуры с автоматами. Кое-где лежали, распластав руки, убитые.

Комок земли больно ударил меня в плечо. Мелькнула согнутая спина Штыкалова. Тут же раздался взрыв, что-то мягкое навалилось на мои ноги. Открыл глаза — возле меня поднимается, освобождаясь от земли, Салов. Его смуглое лицо искажено — его натужно рвало. Пригибаясь, я побежал на левый фланг. Стоя на коленях и вытирая со лба пот, часто моргая, Зернов показывал рукой за бруствер. Взрывы и визг снарядов заглушили его слова, но по движению губ я догадываюсь — танки. Немец пустил танки.

Знобящий, постылый холодок поднимался к горлу. Во рту было сухо. Я присел на корточки и перевел дух.

Мимо прополз Мамаев. Лицо у него было мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам землей, правый рукав в крови. «Два дня на передовой — вот и вся его война пока…» Мамаев посмотрел на меня жалобно.

— Там, дальше, перевяжут. Ползи быстрее! — крикнул я.

Нарастающий гул приближался к окопам. Прогремел выстрел: снаряд просвистел над головами и разорвался в лесочке, где стояли пушки. В окопах все замерли.

— Зернов, гранаты!

Грузно оседая в ложбинах, два танка, один за другим, катили, не торопясь, на наш окоп. Квадратная, со срезами на боках лобовая броня, приземистая грузная башня — это были «тигры».

Зернов и Салов принесли гранаты. Штыкалов, почерневший, с разорванным рукавом, запекшимися губами повторял:

— Держись, братцы! Ничего, держись!

Первый «тигр» шел медленно. Искры сверкали на его броне: снаряды, посланные нашими артиллеристами, взвивались вверх или в сторону, не причиняя ему вреда. Страшный, тяжелый — земля подрагивала и оседала под ним — «тигр» приближался к окопу. Еще секунда, другая… Рядом со связкой гранат лежал Зернов. «Тигр» уже выехал на траншею… Еще мгновение… Наши гранаты полетели в сторону танка почти одновременно. Пламя лизнуло гусеницы, боковую броню и исчезло где-то внутри. Тотчас же раздался глухой взрыв — из смотровой щели и башни повалил черный дым.

Густая удушливая пыль стелилась по земле. Ничего не было видно: ни неба, ни лесочка, ни высоты, занятой немцами. Тугой горячий удар в грудь перехватил дыхание. Давясь чем-то солоновато-горьким, я повалился на дно окопа. Как во сне услышал крик Зернова: «Эй, ребята, лейтенанта ранило!» Послышались другие голоса, но слов я уже не мог разобрать. Что-то сильно сдавило голову, подступила тошнота, и тут же все окружающее куда-то ушло.

Я очнулся вечером и не сразу понял, где я. Меня качало, подбрасывало, перед глазами маячил серый круп лошади. Немного погодя сообразил: везут на повозке, видимо, в госпиталь. Я ранен, и меня везут в госпиталь.