Владимир Андреев - В день первой любви

— Кончай философствовать, — сказал я бодрым голосом. — Может, прогуляемся, подышим?

— Подышим.

Мы вышли из прокуренной землянки и сделали большой круг по лесу, как бегуны, которые, преодолев напряженный маршрут, не могут остановиться. Росная трава шуршала под ногами, заспанные лица часовых с удивлением смотрели на нас. Часовой у шлагбаума приложил руку к пилотке. Серебристая от пробивавшегося из глубины облаков света стелилась дорога. Мигали вдалеке желтые зайчики фар, будто кто-то, играя, включал и выключал их.

— Что бы там ни говорили умники, а существуют родственные души, — вдруг сказал Штыкалов, точно споря с кем-то. Сорвал какой-то прут и тут же резко отбросил его в сторону. — Я это чувствую. Я даже думаю, что они хранят каждого из нас…

Его вопросительный взгляд остановился на мне, но я не знал, что ответить. Про это, наверно, лучше всего было вести разговор с каким-нибудь счастливчиком, сердце которого не страдает от любви… А для меня все это слишком возвышенно и сложно. Моей родственной душой была мама, но Штыкалов явно говорил о другом, он явно имел в виду кого-то еще.

— Хорошие деньки стоят, — сказал я. — Повезло нам с погодой.

— Да, деньки что надо, — ответил он.

Сделав еще круг по лесу, мы вернулись к себе в землянку и повалились на топчаны, как убитые.

И снова наступило утро. Небо среди макушек деревьев было чистое и синее, солнце заливало горячим светом дорожки и стволы деревьев.

После завтрака первое занятие у меня было — химподготовка. Две шеренги солдат жарились под солнцем. Потные, красные лица жмурились. Начхим полка, седеющий старший лейтенант, рассказывал перед строем о коварстве врага. Его слушали плохо. Противогазов у некоторых солдат не было вовсе. В конце урока начхим вдруг отчитал меня своим скрипучим голосом:

— Мною будет доложено командиру полка о вас. Вы не представляете опасности…

Вероятно, он был прав: мы относились к химической защите спустя рукава. Никто не верил, что Гитлер может начать такую войну. Однако назидательный, резкий тон начхима, его угрозы вызвали во мне раздражение — я еле сдержался, чтобы не ответить ему какой-нибудь грубостью.

— Приму меры, даю слово, — что-то в этом духе говорил я, чтобы смягчить начхима.

Возможно, мои заверения подействовали, или он просто устал, но закончил начхим свою речь довольно миролюбиво.

— Нельзя же так, — скрипел он, поводя вокруг глазами. — Ну, товарищи, нельзя. Вы, лейтенант, доложите все же о моих замечаниях вашему непосредственному командиру.

Учебные нагрузки увеличились. Мы стали заниматься даже после ужина. Уже солнце садилось в тот день, когда мы завершили последнюю атаку на лысый взгорок. Потом искупались и с полчаса лежали на траве, дымили цигарками. В вечернем душном воздухе тихо неслась над рекой любимая песня:

Я попросил сержанта Зернова отвести взвод в расположение роты, а сам, чувствуя, как тревожно забилось сердце, направился к санчасти с надеждой увидеть Соню. Меня тянуло туда, тянуло, и не было сил противодействовать этому.

В палатке Сони не оказалось. А у меня не хватило храбрости спросить, где она. Я шагнул к столику, за которым сидела пожилая женщина-капитан в наброшенном на одно плечо белом халате. Пришлось что-то сказать насчет болей в плече, которое минувшей весной задел осколок.

Женщина посмотрела на меня, приказала снять гимнастерку. Начались манипуляции руками.

— Здесь не больно? А здесь? А вот так? — Она улыбнулась и сказала добродушным тоном: — Это у вас нервное. Вы нервничаете?

— Да нет. Как обычно, — в замешательстве ответил я.

— Дома в порядке?

— Как будто в порядке.

— Ну ладно, — проговорила она, опять улыбнувшись. — Попейте эти порошки, и все пройдет. Ничего, ничего, не волнуйтесь, — подбадривала она.

— Спасибо, — ответил я уже на выходе из палатки.

Сумерки сгущались. Далеко где-то, казалось под землей, зарождался гул — все сильнее, сильнее. Грозно прошел он стороной — к фронту. Массивные тела бомбардировщиков были не видны за макушками леса, но я стоял и слушал, пока гул не удалился. Газеты писали, что наступление наших войск идет все шире и шире, захватывая то один участок фронта, то другой. Тяжелые самолеты полетели бомбить позиции немцев, я тут же представил: следом за бомбардировщиками в огонь, в пекло боя пойдут танки и моя родная пехота. Ах скорей бы кончалась проклятая война!

Дорожка повернула направо, в гущу леса. Появились кусты орешника, молодые дубки; меня охватило запахом подсыхающей травы. Еще поворот. Вдалеке я увидел девичью фигурку с санитарной сумкой через плечо. Это была Соня.

Увидев меня, она нахмурилась. Так, по крайней мере, показалось мне. Но я сделал вид, будто между нами ничего не произошло.

— Соня! Вот ты где! — воскликнул я и прибавил шагу. — А я был в санчасти. Зашел, но, кроме капитанши, никого не встретил.

Она быстро взглянула на меня и отвернулась.

— Все же кто-то благоволит ко мне, если вывел на эту дорожку. Какая-то звезда ведет меня…

Я говорил, что приходило в голову, и сам понимал — меня заносит. Но остановиться не мог. И не отрывал глаз от ее милого лица, которое было совершенно спокойно. Соне было безразлично, кого встретить на тропинке, меня, или Штыкалова, или еще кого-нибудь. И это «все равно» явственно обозначалось в ее спокойном взгляде.

— Куда ты идешь?

— В третий батальон, — ответила Соня.

— А потом?

— Наверно, обратно, в санчасть.

— Может, погуляем немного, когда освободишься? — выпалил я, и, кажется, дыхание мое перехватило.

Некоторое время она молча смотрела перед собой.

— Нет.

Я пожал плечами и зачем-то повторил:

— Нет.

Черные тени в глубине леса сгущались, понесло сыростью. На поляне, откуда одна дорожка сворачивала влево, а другая шла прямо, Соня сказала:

— Мне налево.

— Я провожу тебя.

— Не надо.

Я кивнул и пошагал быстро через лес. Около загона для лошадей услышал голоса. Слов нельзя было разобрать, но один голос выделялся, командуя: «Быстро! Быстро!» У телег суетились повозочные.

Я спустился к себе в землянку и увидел Штыкалова в окружении взводных командиров и старшины.

— Наконец-то, — сказал Штыкалов, сдвинув брови. — Я уже послал тебя разыскивать.

— Что за спешка?

— Через два часа выступаем.

— До утра нельзя подождать.

Штыкалов, как и полагается серьезному командиру, реплику оставил без внимания. Он сидел за ящиком из-под снарядов с картой в руках.

— Сухой паек… Фураж… Обувь…

«Ну вот и кончился курорт, — подумал я, раскрывая планшет. — Вот и весь роман… Привет тебе, Сонечка, и наилучшие пожелания. Будь счастлива и мне того же пожелай». Лихорадочное возбуждение вдруг нашло на меня. Вместе со Штыкаловым и взводными командирами я принялся горячо обсуждать подробности начавшихся сборов и предстоящего маршрута, вступил в спор со старшиной, следует ли раздавать солдатам НЗ. Я считал, что следует, старшина упирался. Потом, когда все ушли из землянки, собрал в мешок свои немудреные пожитки и тоже поднялся наверх. Сейчас должен подойти Зернов, и мы обсудим с ним готовность взвода. Я долго смотрел на потемневшие, точно приблизившиеся ко мне деревья и кусты, на слабые огоньки, мелькавшие около штаба. Если говорить честно, мне было грустно. Грустно оттого, что здесь, в этом прекрасном лесу, я впервые в жизни полюбил, и эта любовь оказалась безответной.