Александр Пересвет - Вира Кровью

Взгляд «айдаровца» заострился. Безверхий облизнул губы.

— А ты… кто?.. — спросил он.

Алексей оскалился ему в лицо:

— А я и есть тот самый Кравченко. Ты отца моего убил…

Долго запираться нацик не стал. Не упёрся, даже когда понял, что жизнь при таком раскладе Буран ему не оставит ни в коем случае. Скорее всего, понимал — а вернее, сука карательская, из собственного опыта знал, что в военно-полевых условиях любого расколоть можно. Ну, почти. А уж этого-то, явно трусливого и очень ценящего свою жизнь подонка…

А вот умереть красиво он мог бы. Ему, дурашке, наоборот, заупрямиться бы надо. Надо было напрашиваться на смерть, нарываться.

Малодушен оказался «сотник» Лихой… Это тебе не безоружных расстреливать, и не девчонок в Счастье похищать. И хоть со всей глубиной осознал он, куда угодил, хоть уже начала проступать смертельная заострённость на и без того остреньком лице, но не мог он совладать со своим страхом, делавшим его безвольным. Тоже, что ли, позывной от противного взял? Такой Лихой, что дальше уж некуда…

Словом, хорошо рассказывал Безверхий. Хоть и недолго. Он знал людей со своей стороны — тех, к которым обращался. На стороне ЛНР назвал немногих — лишь про кого слышал. Но Алексей старательно записывал всё — разберутся ребята Бортника, коли захотят. А не захотят, так и ладно. Он, Буран, свой долг выполнил.

Не своей волею он оказался втянут в эту всю вонючую смесь терактов, шпионств, контршпионств, похищений, предательств и разоблачений предательств. И оказавшись втянут, ещё и ещё раз убеждался, что вот это всё — не его. Ему по душе — дело чисто солдатское. Прямое и понятное. Нет, ясно, разумеется, что на войне нужны, даже просто необходимы, спецслужбы. А где они, там и их борьба. Однако раз нет старой империи, но строится новая, — то ей прежде всего нужны солдаты. Вот они все — бойцы Бурана, разведчики ОРБ, ополченцы корпуса, армии Луганска и Донецка — они и есть новые солдаты империи. И долг у них солдатский.

Тем не менее и спецслужбам нашим помочь не грех.

А затем — отдать долг сыновний. Долг отцу, казнённому полгода назад этим ублюдком, мочившимся сейчас под себя от тоскливого страха смерти.

И долг человека надо отдать — всем, казнённым таким ублюдками. Всем убитым ими при бомбардировках мирных городов и деревень. Всем убитыми ими только по подозрению в антинацизме. Всем изнасилованным, ограбленным, униженным этими тварями.

Он свернул исписанный листок — на одном все имена поместились, но хоть это, — отдал его Ведьмаку.

— Серёга, — обратился Буран к нему. — Тут нужна твоя ловкость и быстрота. Метнись-ка мухой к гаражам, где «трёхсотые» собираются. И не делай мне тут хмурую морду! Решили же их сопровождать с помощью здоровых! Вот и давай, забираешь одного-двух и валишь с ними до наших. И там любым образом находишь Мишку нашего Митридата и передашь ему эту записку. Или… — хотел сказать, Томичу из комендатуры, но вспомнил то, к чему так и не успел привыкнуть: нет уже Томича, погиб. Эх, как много погибло хороших людей — и из-за таких, как вот эта нацистская мразь здесь! — Или кого из нашего командования встретишь. Персу или Куге.

Он мимо ушей пропустил горячие возражения Ведьмака, который не хотел оставлять здесь товарищей и уходить в тыл. Он только сказал, черкнув ему письменный приказ на отход с документами и ранеными:

— Надо, Серёжа… Это, может, поважнее того, что мы тут делаем. Это — пятая колонна у нас в республике. Предатели. Никому не могу это доверить, кроме своих. Ты, главное, дойди. Помнишь, балочку по карте смотрели? Вот по ней и просочитесь. Это, Серёг, так важно, как ты себе даже не представляешь. Обязательно дойди!

Ведьмак усмехнулся горько. Но сказал, наконец, твёрдо и надёжно:

— Есть! Сделаю, командир!

И растворился между огородами.

Так, ну а теперь…

Вырвал ещё листок из тактического блокнота. Хороший, долговечный. Вроде не размокает.

Достал из рюкзака шнур. Крепкий, по горам можно лазать. Тут гор, правда, нет, но в деле разведчика чего только когда не может пригодиться…

Присел возле пленника, посмотрел на него внимательно.

— Зачем ты убил моего отца, Валентин? — спросил мягко. — Я ведь знаю, это ты дал команду. И сам же выстрелил в него.

Безверхий побледнел и даже сделал движение, чтобы отползти от Алексея.

— Он ведь был без оружия, Валентин, — мягко продолжил Кравченко. — Он вам не угрожал. Он всего лишь вывозил мать. Свою родную мать со своей родной земли, на которую пришли вы устанавливать свои порядки. Зачем ты это сделал, Валентин?

Тот не отвечал. Только ещё раз облизнул пересохшие губы.

Потом проговорил хрипло:

— Я не хотел… Случайно вышло. Испугался…

— Сидел бы ты у себя в Коростене, Валентин, — посмотрев на него тяжело, проговорил Алексей. Такой страх он знал. Иррациональный, внезапный, он заставляет действительно палить во все стороны, особенно молодых бойцов. Но участи Лихого это не меняло. Известны про него и другие эпизоды. Слишком тяжёлые, чтобы эту тяжесть могла выдержать одна ниточка жизни… — Носил бы вышиванку, скакал бы себе по вечерам на радость соратникам. Не ходил бы ты к другим людям, чтобы заставлять их жить так, как хочешь ты, а не они сами. Кто ты такой, Валентин, чтобы заставлять их? С чего ты взял, что можешь устанавливать в стране свои порядки? Только потому, что выскакал на майдане государственный переворот?

Лихой, вовсе не лихой уже сейчас, не отвечал. Возможно, его отвлекала работа, которую делали пальцы Алексея Кравченко.

Они делали из шнура петлю.

— И был бы ты, Валентин, уважаемым членом общества, — продолжал между тем Буран. — Своего неуважаемого общества, но это неважно. Потому что мы с Донбасса не пришли бы к вам и не стали срывать с вас вышиванки. И убивать за то, что вы недостаточно восторженно относитесь к товарищу Ворошилову. И жил бы ты у себя, как хочешь, работал бы. Когда-нибудь, может, даже образумился и допетрил собственным мозгом, что нация — не понад усе, а вообще — херня и фикция. А что главное — народ. Который состоит из людей разных и думающих по-разному, но остаётся единым народом единой страны. И Украина вполне могла когда-нибудь такой стать — единой страной разного, но единого народа.

Петля была готова.

— Но тебе не сиделось дома, Валентин. И ты пришёл убивать других людей за то, что они думают не так, как ты. И тем самым ты убил, Валентин, то единство народа. И значит, убил ты единую Украину, Валентин. Ты, Валентин. Ты — убил Украину.

Кравченко помолчал. Вдруг пришла усталость. Кому он тут лекцию-то читает?

— Ладно, мотивировочную часть будем считать зачитанной, — сменил тон на жёсткий Алексей, поднимаясь на ноги. — Шрек, Дядя Боря, давайте-ка, подтащите его вон к тому деревцу. Как раз подходящая веточка имеется.