Вячеслав Кондратьев - Красные ворота

— Это Володя из нашей школы, — представила его Леля матери и пригласила сесть.

— Погоди, возьми все это.

— Ба, да ты с гостинцами! — удивилась она, забирая у него свертки. — Шикуете, товарищ лейтенант.

Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила:

— Зачем пришел?

— Поговорить с тобой хочу…

— Давай поговорим, раз пришел… — и посмотрела на Володьку. — Случилось у тебя что?

— Так, ерунда…

— Случилось, — и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.

— Старая у тебя мать, — сказал Володька.

— Да, поздновато меня родила… Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, — подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. — Чего смотришь? Пью по-мужицки?

— Да нет…

— Знаю, погрубела… Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу — такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, — она усмехнулась. — Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен было по уши, записками любовными завалил.

— Помню, конечно.

— Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел… Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось — а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился… Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала, — она задумалась, провела рукой по щеке. — Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?

— Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.

— Врешь ты… Налей еще.

Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.

— До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас… Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, — она рассмеялась. — Так что не ври, Володька.

— Закусывай, — напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.

— Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? — спросила, взяв кусок колбасы.

— Нет, не пенсию, — не стал вдаваться в подробности Володька.

— Ну, говори, что с тобой, фронтовичок? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, — добавила усмехнувшись.

— Вроде, — усмехнулся и Володька.

— Подумаешь… Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?

— Брось, Лелька, этот тон… Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.

Леля поглядела на него, задумалась.

— Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо… — она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.

Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.

— Что ты, глупенькая? Выдумала все… Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем, — он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.

Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он… поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.

— Ну, хватит… Обслюнявил всю, — отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.

— Успокоилась?

— Разумеется, — и потрепала Володьку по щеке. — Какие вы все же мужчины идиоты… Дай подымить.

Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.

— А где твой пацан? — спросил он наконец.

— У сестры… Маме нездоровится последние дни, — она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. — Ну и видок у меня… — Леля повернулась к нему. — Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.

Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверное, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.

— Ты иди, Володька… Иди.

И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.

~~~

Проснулся Володька поздно… Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней — затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал… Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше… На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.

Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с «товаром» пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но… не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел…

«Забрали!» — и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.

Егорыч сидел у Надюхи… На столе чекушка, но веселья не заметно.

— Что случилось? — спросил Володька.

— Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну, я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять… Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили, больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир… Надо это дело бросать, — решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.

— Ну и бросим, — без особого сожаления сказал Володька.

— Как жить будешь? — спросила Надюха.

— Как все…

— Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, — досадливо бросила она.

— Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, — показал он на горло.

— Да, это я знаю, — вздохнула Надюха.

Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся… Встал и Володька.

— Погоди маленько, поговорить надо, — остановила его Надюха.

Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.