Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

— Поняли, товарищ генерал-лейтенант! — крикнул Иовчук, вытягиваясь еще сильнее.

Я смотрел на Пудовкина, а он — на моего старшего лейтенанта. Пудовкин глядел на него как баран на новые ворота.

— Сейчас же верните назад этот зубтропик! — заорал Хижняк, выкатывая глаза.

Бойцы подняли кадку и бегом понесли ее к казарме. Генерал-лейтенант походочкой вразвалку шел сзади, незаметно поглядывая на пальму. Видно было, что она ему очень понравилась. Мы тоже шли следом.

Когда мы вошли в казарму, там уже царил порядок. Старшины с военной оперативностью выполнили распоряжение Пудовкина: койки были выдвинуты к середине, пирамиды стояли у входа, одним словом, все было согласно устава.

Одновременное появление пальмы и командира корпуса вызвало среди бойцов сильный переполох.

Как только пальму внесли в казарму, Хижняк заметно повеселел и, присев на табурет, стал беседовать с бойцами.

Надо сказать, что генерал твердо был уверен, что умеет говорить с солдатами по душам. Кстати, это своего рода талант, которым обладает не каждый начальник. Но, увы, уверенность Хижняка мало соответствовала действительности.

Когда командир корпуса пришел в казарму, занятия уже закончились и бойцы отдыхали. Хижняка сразу же окружили солдаты и офицеры. Воспользовавшись этим, Пудовкин отвел меня в сторону и с упреком спросил:

— Неужели у вас все такие двуличные, как этот старший лейтенант?

— Нет, только он один. А чем вы недовольны, он же хвастается своей близостью к вам?

Пудовкин сделал вид, что недослышал моих последних слов, и обиженно продолжал:

— Неужели ничего другого нельзя было придумать, чтобы не ссылаться на меня? Вообще-то говоря, я уже давно заметил: если представляется случай поставить начальника в неловкое положение, вы бываете очень довольны. Почему?

— Товарищ генерал, — ответил я, — согласно устава, каждый должен отвечать за свой приказ.

Генерал надулся, отошел от меня и встал рядом с Хижняком.

Между тем командир корпуса счел свое пребывание среди бойцов законченным. Он встал, собираясь уходить.

Чурилин, воспользовавшись удобным моментом, вытянулся перед ним и самоуверенно начал:

— Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант!

— Говори! — грозно глянул на него Хижняк. Смелость сержанта ему не понравилась. Ведь злополучный сержант может спросить что-нибудь неуместное. Дружескую беседу с бойцами генерал понимал очень своеобразно: говорить должен был он сам, а они — лишь внимательно его слушать.

— Товарищ генерал-лейтенант, — скороговоркой продолжал Чурилин, — от имени рядового состава нашей части мы выражаем вам глубокую благодарность за ту отеческую заботу, которую вы о нас проявляете…

Хижняк сразу смягчился, лицо у него так и расцвело, глаза увлажнились.

— Офицеры! — раздался бас довольного Хижняка. — Знайте, наша сила — это они! — Он простер руку в сторону солдат. — В них — залог нашей победы! А вы, друзья мои, — обратился он к солдатам, — знайте, что они, — теперь он махнул рукой на нас, офицеров, — ваши отцы и наставники! Вы — тело, они — голова, друг без друга вы не обойдетесь…

— А ноги кто? — не знаю, из-за своего внутреннего озорства или по наивности нерешительно спросил Бушнев и сам испугался своей смелости. Что делать, водилась за ним такая привычка: стоило ему заметить малейший намек на шутку, он должен был обязательно подхватить ее. Видно, Хижняк услышал его слова.

— Ноги — вы, интенданты, — пробасил он и, очень довольный своим ответом, первый захохотал, за ним покатилась вся казарма.

— Да здравствует наш славный командир генерал Хижняк! Ура!!! — высоким голосом прокричал побагровевший от натуги старший лейтенант Иовчук.

— Урра-а! Урра-а! Урра-а! — единодушно прокатилось по казарме.

Хижняк покраснел, на глаза у него навернулись слезы. Он крепко пожал руку старшему лейтенанту, потом сержанту Чурилину, еще нескольким стоявшим поблизости офицерам и вразвалку пошел к выходу. На меня и генерала Пудовкина он даже не взглянул.

— Видите, как здорово все получилось. — Стоявший передо мной Бушнев довольно потирал руки. Подмигивая, он глотнул слюну: видно, всеми силами крепился, чтобы не плюнуть.

— Что здорово получилось?

— Как это что?.. Да то, что пальму спасли!..

— Вы думаете, я в самом деле разрешил бы ее выбросить? — прищурившись, спросил я.

Бушнев удивленно посмотрел на меня и, когда понял, что я не шучу, не удержался и с чувством плюнул…

— Идите сдайте ее снова Селиванову и скажите, чтобы как следует за ней смотрел.

Размахивая руками, Бушнев направился к пальме. Он обрадовался, что можно было уйти от меня: говорить со мной ему всегда было трудно. Не знаю почему, но при виде его у меня появлялось какое-то легкомысленное желание подшутить.

До дома, где я жил с десятком других офицеров из моей части, было далеко, поэтому в ту ночь я остался ночевать в казарме. По опыту я знал, что коли уж Хижняк наведался один раз — обязательно жди его еще: или в ту же ночь поднимет по тревоге, или перед сном заглянет, или на утренней поверке объявится.

Я лег на запасную койку (она стояла у дверей) не раздеваясь, но, вопреки моим ожиданиям, ночь прошла спокойно.

Проснулся я на рассвете. В казарме все еще спали. Я решил проверить бойцов во время подъема.

И тут я услышал, что в конце казармы, как раз там, где стояла пальма, кто-то тихо разговаривает, там чувствовалось какое-то движение.

Прячась за койки, я незаметно подкрался к подозрительному месту и застал там нескольких бойцов, хлопотавших вокруг пальмы.

Окружив ее, они вытирали тряпками листья. Один из них поливал пальму водой из канистры. Серьезный Селиванов поучал одного из них, как когда-то я его самого:

— Да не лей ты на одно и то же место, будто старый керосинщик. Вокруг пройдись, чтобы вода везде равномерно распределялась… Поливать тоже надо уметь… по-разному можно поливать…

— Здравствуйте, товарищи, — негромко приветствовал их я.

Только тут они увидели меня и вытянулись по стойке «смирно». Ответить, правда, никто не ответил, так как подъема еще не было.

— Почему так рано встали? — »спросил я, с любопытством разглядывая их. Меня заинтересовало, кто они были и почему так старались. Кроме одного, все принадлежали к группе «стариков». Солдаты нашей части делились на две категории: «молодые», двадцати пяти — тридцати лет, и «старики» — старше сорока.

Передо мной стояли пожилые люди, возмужавшие в труде и жаждавшие работы. Я знал, что такие, как они, и на фронте не изменяли годами выработавшейся привычке и просыпались с рассветом, словно боясь опоздать на сенокос или жатву.

Я взял Селиванова под локоть и отвел в сторону.