Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

— Ты что делаешь, ты… — задохнулся от возмущения Яблочкин. — Чуть не опрокинул стакан, раззява! — Но, убедившись, что на его долю никто не претендует, сгреб стакан огромной пятерней, понюхал и в мгновение ока осушил. Не отрывая стакана от губ, томно смежил веки и так передернул плечами, как будто его пробрал озноб.

— Ай-ай-ай! Есть ли на свете что-нибудь прекраснее! А? — едва слышно прошептал он.

— Есть! — твердо сказал Пересыпкин, у которого от спирта уже заблестели глаза и развязался язык.

Яблочкин, уже пришедший в себя, буравя Пересыпкина своими большими глазами, грозно отчеканил:

— Тогда где оно и что оно такое, ответь, железнодорожная крыса?

— Самое прекрасное на свете — это женщины, товарищ капитан! — молодецки доложил Пересыпкин и обвел всех присутствующих взглядом, ища поддержки.

Наступила тишина.

Кругляков сосредоточенно отмерял следующую порцию.

Остальные молчали.

Яблочкин, казалось, был смущен. Некоторое время он смотрел на Пересыпкина, смотрел, смотрел и неожиданно согласился:

— Этот деревенский лапоть на сей раз прав. Я и не ожидал, что он способен изречь что-нибудь толковое!

Один за другим опрокинули спирт Докучаев, Ваганян и я, но Яблочкин никак не мог простить Пересыпкину того, что он всех опередил. Капитан пронизывал взором черного, как головешка, волосатого Пересыпкина и, качая головой, беззлобно повторял:

— Оказывается, и железнодорожная крыса знает женщине цену!

— А кто ее не знает, бабью цену-то, — самодовольно скалился Пересыпкин, тоже качая головой. Судя по всему, его совсем не обижали нападки заместителя командира, к которым он, очевидно, давно привык.

Кругляков наконец всех оделил драгоценной влагой и остатки налил себе, причем получилось явно больше остальных порций.

— Это за труды, — извиняющимся тоном объяснил он, — не думайте, что так просто разливать семерым с одной-то бутылкой!

— А кто тебя просил? Мы бы сами справились, и притом бесплатно, — ворчал Яблочкин.

— Ну ладно, ладно, хочешь, чтоб хозяину козы даже хвоста не осталось?

Кругляков залпом осушил стакан, передернул плечами, совсем как Яблочкин, посидел с открытым ртом, потом с силой выдохнул и откинулся на спинку стула.

Все почему-то выжидающе на него смотрели.

— Вот что я вам скажу, — после минутного молчания начал Кругляков. — Мы здесь коснулись очень важной проблемы.

— Чего, чего мы коснулись? — наивно переспросил Пересыпкин.

— Проблемы, валенок ты рязанский, про-бле-мы, — повторил Яблочкин.

— Ага-а, — так глубокомысленно протянул Пересыпкин, как будто всю жизнь размышлял именно над этой проблемой. Он был образован, глубок, и я не понимал, почему техник-лейтенант прикидывается дурачком.

— Какой именно проблемы? — уточнил Ваганян, как всякий политработник любивший во всем ясность.

— Проблемы женской сущности, ее роли и практического назначения и освоения, — высокопарно и многозначительно пояснил Кругляков.

— Как-то странно вы говорите, понять вас невозможно. Что это такое за освоение? — то ли в шутку, то ли всерьез пожаловался Пересыпкин.

— Ха-ха-ха, гениально сформулировал! — Яблочкин восхищенно стукнул своей медвежьей лапой по столу.

— Так вот, если эта проблема вас интересует, — продолжал Кругляков, — у меня есть интересное предложение…

— Валяй, валяй, — подбодрил его Докучаев, — ты у нас мудрый, все равно как архиерей.

— Дайте же человеку сказать! — закричал Яблочкин, которому на мгновение показалось, что интендант сейчас вытащит еще одну бутылку, но он ошибся.

— Пусть каждый расскажет эпизод из своей жизни, связанный с женщиной. С одним только условием: эпизод обязательно должен быть смешной, правдивый, невыдуманный. Будем говорить только о том, что пережили сами.

— А что такое эпизод? — спросил Пересыпкин. — Что это еще за чертовщина?

Но никто ему не ответил. Все, видимо, задумались над предложением Круглякова.

— Э-эх, — с сожалением протянул Яблочкин. — Как хорошо начал и все скомкал.

— Что скомкал-то? — опять спросил Пересыпкин.

Я понял, что он нарочно прикидывается. Такая у него была манера шутить: там, где его не знали, он сходил за придурковатого и сам этим забавлялся.

— Знаешь, что я тебе скажу, — с явной угрозой прошипел Яблочкин, — если ты сейчас же не прекратишь задавать свои дурацкие вопросы, я вышвырну тебя отсюда. Понял?

— Итак, — заключил Кругляков, — мы устраиваем мальчишник!.. Поскольку время у нас военное и с угощением плохо, мы будем потчевать друг друга забавными историями, — уточнил наш интендант. — В этой проклятой Окуловке нам придется просидеть как минимум неделю, и если мы что-нибудь не придумаем, с тоски заплесневеем. Кино и танцы у них только по воскресеньям. А так — мы посидим, посмеемся, душу отведем.

— Я в этой игре не участвую! — категорически заявил Пересыпкин.

— Это почему же? — накинулись на него со всех сторон.

— Потому что с женщинами у меня ничего смешного не бывало. Если расскажу, то будете не смеяться, а плакать!

— Да ну тебя! — поморщился Яблочкин. — Лучше расскажи, как ты по льду на брюхе полз…

— А-а, это я сейчас, — обрадовался путеец, — совсем забыл, а ведь и впрямь смешно…

— Не сейчас, — остановил его Кругляков, — когда твой черед придет. Сегодняшний вечер мы с горем пополам скоротали, а завтра начнем мальчишник. Кто расскажет самую смешную историю, получит пол-литра. Я даю гарантию. Первое слово — капитану Яблочкину.

— Почему именно мне?

— Когда я разливал водку, ты, между прочим, заявил, что ты самый старший здесь.

— Нет, самый старший — Хведурели, — указал на меня Яблочкин.

Но Кругляков стоял на своем:

— Ты начнешь, а дальше передашь слово кому хочешь. Тот — следующему, и так расскажут все по очереди.

— Решено! — пристукнул кулаком Яблочкин и встал. — Пойду вспомню что-нибудь интересное. Больно хочется, чтобы эта бутылка стала моей.

— Постарайся, может, и выйдет, — подбодрил его Кругляков.

— Сомневаюсь, чтоб у него вышло, — сказал Пересыпкин, когда Яблочкин вышел.

— Да вряд ли он нас рассмешит.

— Почему сомневаешься? — спросил Сенаторов.

— Почему ты так уверен? — удивился Ваганян.

— Чтоб людей рассмешить — надо быть добрым.

— Согласно твоей теории, если нам будет смешно, значит, Яблочкин добрый человек.

— Кто какой — это будет видно в конце. А ты за спиной человека не осуждай! — пристыдил Пересыпкина Кругляков.

— Да я так просто сказал, между прочим, — смутился Пересыпкин.

— Самые неприятные вещи всегда говорятся между прочим, — не отступал Кругляков.

Наутро мы быстро разошлись по своим делам, даже толком не повидавшись.

В суете и заботах незаметно наступил вечер.