Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

От такой серьезной женщины я никак не ожидал подобного хода!.. Условие было вздорным, но было ли это условием? И к тому же еще этот неуместный смех…

И тут меня осенило, что Галина сама в некотором смятении и, главное, что намерения у нее самые благородные: она хотела как-нибудь смягчить свой отказ, облегчить нанесенный мне удар и для этого старалась придать всему нашему разговору шутливый тон, при этом сделав вид, будто не случилось ничего особенного, будто и моя исповедь, и мое предложение были всего лишь шуткой… Словом, она хотела умерить горечь своего отказа, щадила мое самолюбие.

Но, почувствовав это, я заупрямился еще больше и вскричал с горячностью, какой сам от себя не ожидал:

— Если вы хотите, я не только усы, но и полголовы дам обрить, как каторжник в старину…

Подобно утопающему, я схватился за соломинку…

Галина была застигнута врасплох. Она перестала смеяться. В глазах у нее мелькнул испуг. Теперь она заговорила серьезно:

— Нет, нет, капитан, я пошутила, как это можно, не принимайте, пожалуйста, мои слова всерьез…

Но я уже ничего не хотел слышать.

— Слово есть слово! — крикнул я, захлопнув за собой дверь, и опрометью сбежал вниз по лестнице.

Галина бросилась за мной и, перевесившись через перила верхней площадки, так взмолилась, словно я собирался утопиться или застрелиться:

— Капитан, ради бога, не делайте глупостей! Это же невообразимое чудачество! Ведь мы с вами не маленькие дети… Не смейте, слышите?

— Слово есть слово! — так же громко повторил я и хлопнул нижней парадной дверью, хотя ее вообще никогда не закрывали…

В ту ночь я спал плохо. Все думал о Галине, о своих усах и никак не мог решить, что мне делать.

В конце концов пришел к выводу: как бы там ни было, а я должен доказать Галине, что ради нее готов принести серьезную жертву…

Был у меня в роте один сержант, человек средних лет, по фамилии Репетилов. Он когда-то работал парикмахером в колхозе, У него я обычно стригся.

На другой день, когда во взводах собрались к завтраку, я позвал к себе Репетилова.

Когда я приказал сержанту сбрить мои усы, которые я так берег и холил, он разинул рот и изумленно уставился на меня. Видно, не поверил своим ушам, решил, что ему послышалось.

Пришлось повторить приказ. Пока сержант раскладывал свои ножницы и бритвы на маленьком сколоченном из грубых досок столике, руки у него заметно дрожали.

Сначала он прошелся машинкой по моей верхней губе — и моих каштановых пушистых, загнутых книзу усов словно и не бывало, они бесследно исчезли.

Вслед за машинкой настала очередь бритвы… Сержант усердно брил меня и с сожалением качал головой, как бы говоря: «Что это на вас нашло, товарищ капитан?»

Когда же я заглянул в подставленное им зеркало, то чуть было не отшатнулся в испуге: такой противной показалась мне моя оголенная физиономия. И кожа над верхней губой была заметно белее, чем вокруг.

Мне захотелось плюнуть себе в лицо.

Внезапно стыд охватил меня. Мне показалось, что в таком виде нельзя даже выйти на улицу.

Я представил себе, как разинут рот мои офицеры и солдаты, когда я предстану перед ними в этом новом виде. Да и поди объясни им, что побудило меня побриться!

И тогда я решил немедля бежать к Галине, чтобы увидела, какая она жестокая, безжалостная и что сделала со мною любовь!..

Но я отправился к ней не той дорогой, какой ходил обычно. Не желая попадаться на глаза людям, я пошел напрямик, по тропинке, протоптанной через поля и огороды.

Обойдя знакомый дом со двора, я уже хотел подняться по черной лестнице, но тут заметил, что со стороны улицы к подъезду подошел Прокопенко и взбежал на второй этаж.

Я удивился этому неурочному посещению, и мне захотелось узнать, в чем тут дело.

И вот представьте себе: я, этакий верзила, поднялся следом за ним по лестнице так, что ни одна ступенька не скрипнула.

Поднимаясь, я заметил, что Прокопенко вошел в комнату приятельницы Галины — Ады.

Я как-то машинально приблизился к ее двери…

Мне послышался веселый хохот Прокопенко и еще какое-то шлепанье — старший лейтенант похлопывал себя по голенищу, такая у него была привычка. Я невольно приник к двери.

— …Так ты сама слышала, как она уговаривала его не делать этого, да?

— Ну да, она кричала сверху, с лестничной площадки: «Это же ребячество, глупость, не смейте!..»

— Ух и повеселимся же мы на его счет!

— Да, если он и в самом деле сбреет усы, это будет комедия! — в восторге взвизгнула Ада.

— Уже сбрил, дорогая, уже! — хохотал Прокопенко, хлопая себя по икрам, как по барабану.

— Мамочка моя! — еще тоньше взвизгнула Ада. — Откуда ты знаешь?

— Парикмахер из его роты сказал моим ребятам. Я приставил парочку ребят туда для наблюдения, и они принесли мне свежую новость. Вот это потеха так потеха! Ух и насмешу же я наших! Представляешь себе, что это будет, когда они увидят капитана без усов? Нет, право, все бывает на свете, но чтобы ради женщины сбривали усы, такого я не слыхал.

Я стоял притулясь у двери, и мороз продирал меня насквозь. А через минуту меня опалило жаром. Я сгорал со стыда, от волнения теснило грудь, кололо под ложечкой, лицо горело. Если бы я мог, наверное, придушил бы этого проклятого Прокопенко. А он все хохотал и хохотал.

— …Узнав об этом, я кинулся к его взводным командирам и побился с ними об заклад, что их командир роты сегодня же, еще до вечера, сбреет свои усы. Они, конечно, не поверили, подняли меня на смех. С одним я держал пари на финский нож, трофейный — вещица, скажу тебе, первый сорт, глаз не отведешь. С другим — на золингенскую бритву. Бритва как алмаз, до того острая — волос перерезает на лету. С третьим — на трофейный пистолет, совсем новенький. Я, со своей стороны, поставил шесть литров водки. Словом, теперь и бритва, и пистолет, и финский нож — мои!..

— Ох и пройдоха же ты!.. А ведь за простака сойдешь, если кто тебя не знает! — восторженно воскликнула Ада.

— А когда я нашим ребятам рассказал, они чуть не лопнули со смеху. Вечерком нагрянем к нему как ни в чем не бывало и тогда уж устроим потеху — будь здоров! Мой командир ни за что не хотел поверить, так я и с ним пари заключил — на новенькие бурки. Теперь считай, что и бурки эти мои…

Больше я не мог выдержать — кое-как оторвался от двери и шатаясь спустился вниз…

Одна только забота мучила меня в это время, чтобы, не дай бог, не скрипнула ступенька у меня под ногами! Представляете себе, если бы вдруг, услышав скрип, выглянул Прокопенко и увидел меня со сбритыми усами?!

Я вышел через ту же заднюю дверь и заторопился домой. Шагал и думал: «Ах, какая беда, как же я опозорился!..» Я был близок к отчаянию: не знал, что делать, куда податься.

Прежде всего пришла мысль как можно скорее бежать, убраться отсюда подальше. Но не мог же я бросить свою воинскую часть! Даже если бы я тут же, не откладывая, добрался до отдела кадров и добился немедленного перевода в другую часть, все равно пришлось бы вернуться сюда, чтобы сдать командование… Я проклял все на свете — и самого себя, и свою влюбчивость, и даже Галину Федоровну с ее чертовым банным заведением, будь оно неладно! «Ну и попал же я в историю! — говорил я себе в полной растерянности. — Что же теперь делать?»