Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Она в первый раз упомянула в разговоре со мной о Семене, и во мне шевельнулось какое-то неприятное чувство. Не знаю, было это угрызение совести или зависть. Скорее, такое чувство испытывают совестливые воры (если они есть на свете). Неловкость чувствует, но красть все-таки крадет.

Должен признаться, я постоянно ощущал какой-то страх перед Семеном. Он мог быть в сравнении со мной слабым, жалким, беспомощным, но все равно я его боялся.

Да, скорее всего это был тот страх, что гнездится в душе у вора. Я ведь был вором, я крал у этого бедняги самое для него ценное — любовь дорогой ему женщины, его жены. Встречи с ним лицом к лицу я боялся как огня, К счастью, он так редко наведывался домой…

Пусть никто не говорит, что всего слаще краденая любовь. Только люди без чести и совести могут так думать!.. Человек должен вести себя по-человечески и в любви, и в ненависти! А я находился в ложном положении: влез тайком в чужую семью, оскорблял чувства ни в чем не повинного человека, плевал ему в душу.

Поэтому временами я ненавидел самого себя. И по той же причине испытывал острую жалость к детям Семена. Мне было как-то легче заходить в дом, когда я мог принести в подарок детишкам свой офицерский паек.

Когда три бледненькие, исхудалые девочки, опустив головы, протягивали свои тонкие ручонки, робко брали у меня пачки принесенного для них печенья и с улыбкой на прозрачных личиках обменивались радостным взглядом, сердце у меня таяло: наверное, такое чувство испытывает отец, когда его ребенок впервые с любовью улыбнется ему.

Война ограбила мою молодость, и тем острее я ощутил, какое горькое у них детство, голодное, холодное, омраченное страхом…

С болью сжималось у меня сердце, когда девочки, игравшие в темном углу возле большой русской печи, время от времени замирали, как перепелки, даже сдерживали дыхание, прислушиваясь, не летят ли снова проклятые фрицы…

И, что самое странное, эти нерадостные, тревожные мысли посещали меня даже тогда, когда, растянувшись на траве и положив голову на колени Риты, я смотрел в ясное небо, даже тогда, когда, проведя пальцами по моим бровям и всматриваясь в мои глаза, она говорила:

— А теперь вот ты взялся откуда-то на мою беду. Но я не жалею: без тебя было бы еще хуже. Я ведь и Семена не люблю… Очень уж он настойчивый, ну я и пошла за него. Может, я виновата, может, зря пошла, но так тяжко мне приходилось, что не могла устоять. Жалкие существа мы, женщины… Если кто меня осудит, пусть возьмет мои беды, побудет в моей шкуре, а потом бранит меня! Да, только тот может меня корить, кто с мое натерпелся и вел себя лучше, чем я. А другие пусть попридержат язык. Попусту болтать, ничего такого не испытав, дело нетрудное. Как увидела я тебя в первый раз, внутри у меня словно что-то оборвалось, и в то же время хорошо мне стало. Я глаз не могла от тебя отвести. И сразу почувствовала, что и ты тоже не то чтобы совсем меня не приметил. Вот тогда-то я и подумала: вот иное счастье, на весь женский мой век предназначенное… И не обманулась: такой счастливой я себя еще никогда не чувствовала. Но знаю, счастье это короткое как сон. Вот уедешь ты, и мне только воспоминание останется да тоска о том, чего не вернуть… И потекут один за другим дни, месяцы, годы, пока я не сгорблюсь, как бедная моя свекровь, которая даже голову не может поднять, чтобы взглянуть на небо…

Грустно мне становилось в такие минуты…

Мне представлялась моя родная Волга, посеребренная луной, на высоком ее берегу — неосвещенное здание школы, и в одной из боковых его комнат — седая худенькая женщина в металлических очках с самодельными проволочными дужками: она сидит, склонив голову над тетрадками учеников, а мысли ее то с мужем, который сейчас неизвестно где, то со мной, единственным ее сыном и надеждой…

Июль пришел к концу, и август принес прохладу ранней осени.

На опушку леса, в нескольких шагах от дома стрелочника, по утрам выходил из чащи самец-олень, и на всю округу слышался его протяжный трубный зов — видно, искал свою подругу.

Пришли непроглядно-темные ночи.

Листва подернулась желтизной. Земля стала холодная, сырая, сидеть в траве было уже неприятно.

Семен по-прежнему редко приходил домой. Поздней ночью он, чтобы не разбудить детей, бесшумно проскальзывал в дверь, а на рассвете так же незаметно исчезал. День он встречал в крохотной закопченной кабине машиниста, и там же его застигала ночь. Он, как и его товарищи-железнодорожники фронтовой полосы, нечеловечески трудился.

Рита, ни с кем не считаясь, все смелее встречалась со мной. По правде говоря, это меня нисколько не радовало: я вовсе не хотел, чтобы о ней пошла дурная молва.

Несколько раз она даже отыскивала меня на позиции — брала у меня и у моих бойцов белье, стирала, чинила, гладила.

Удивительное дело, но старуха свекровь ни разу ни единым словом не упрекнула ее, не стала ей выговаривать: путаешься, дескать, с чужим мужчиной. Эта сморщенная, согнутая годами женщина оказалась поистине мудрой: она остерегалась скандалов и не хотела ссорить мужа с женой.

Однажды, когда я в заветный час проходил мимо их домика, никто не выглянул из окошка. Я замедлил шаг, даже подождал немного, но Рита так и не показалась.

Ближе к вечеру, когда я шел обратно, она тоже не выглянула.

В недоумении я свернул к сараю, где мы обычно встречались. Но, довольно долго прождав ее, так и не дождался. Тогда я решил зайти в дом, чтобы узнать, в чем дело.

Я вошел в знакомые мне сени и прислушался: изнутри не доносилось ни звука.

Приоткрыв дверь, я заглянул в комнату…

То, что я увидел, так запечатлелось у меня в памяти, что, будь я художником, кажется, мог бы и сейчас нарисовать все это с фотографической точностью.

…За столом, прислонясь к нему впалой грудью и втянув голову в плечи, сидел немолодой человек в вылинявшей красной майке. Вид у него был жалкий: бледное лицо, обросшие щетиной худые щеки, смешно всклокоченные, пересыпанные сединой волосы. Опершись исхудалыми руками о край стола, он чистил вареный картофель.

Справа от него примостились три худенькие девочки и, держа в руке каждая по картофелине, с жадностью ели. Слева сидела Рита…

В глазах ее при виде меня отразились изумление и испуг.

На столе лежало несколько кусков черного хлеба, а на единственной тарелке — капуста.

Семья обедала.

Я сразу догадался, что мужчина этот, которого я никогда не видел, — не кто иной, как Семен. Он смотрел на меня тусклыми глазами и, видимо, был удивлен приходом незнакомого лейтенанта.

Я мгновенно взял себя в руки; хорошо, что девочки не выдали, не подняли веселого шума, которым обычно меня встречали. Видно, дети смутно догадываются о тайнах своих родителей, и эти уже привязавшиеся ко мне малышки уставились на меня, как на чужого.