Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Тогда, обогнув дом, мы кинулись к уцелевшей стене. Там, мне помнилось, была еще одна дверь, прежде забитая наглухо. Подобрав шпалу, мы ударили ею, как тараном, и высадили дверь.

Я первым ворвался в комнату. Представьте себе, потолок был цел! Но один его край с той стороны, где были окна, как и крыша, обвис и упирался в пол. Я бросился к углу, где за печью любили играть дети.

В полумраке на полу съежились три детские фигурки… Оцепеневшие, онемевшие от страха, сбившись в кучу, девочки молча смотрели на меня большими округлившимися глазами.

Я подхватил девчушек одну за другой, а стоявший ближе к дверям сержант брал их и передавал дальше.

Перепуганные дети цеплялись за меня, словно только рядом со мной чувствовали себя в безопасности.

А Риты нигде не было видно.

Я выскочил во двор, обежал его, бросился в огород. Наконец рядом с огромной воронкой, которую хорошо было видно еще с железнодорожного полотна, я увидел Риту, распростертую без чувств на земле…

Целый час бились мы, стараясь привести ее в себя.

Наконец она очнулась.

Сперва она ничего не слышала и говорила с трудом. Потом слух и речь вернулись к ней, и она вспомнила все случившееся. Слез у нее не было, видно от чрезмерного душевного потрясения. Сидя на скамье неподалеку от дома, она смотрела перед собой неподвижным взглядом.

Зато старая пребывала в отчаянии: громко голосила, обнимала невестку, горько оплакивала убитого бомбой внучонка.

Пришли со станции железнодорожники, осмотрели крышу, как могли приободрили и, пообещав помочь, ушли.

Когда мои солдаты вытащили из разрушенного дома постели, посуду и кое-какие вещи, чтобы перенести их в сарай, где семье предстояло в ближайшее время жить, я отпустил их, а сам остался с Ритой и ее свекровью.

Долго причитала и заливалась слезами старуха. Потом, наплакавшись вдосталь, поднялась, позвала внучек и побрела вместе с ними к сараю — надо было приниматься за дела, как-то устраиваться: какая бы ни стряслась беда, семье нужна хозяйка, а детям уход.

Такое сознание долга, такая способность собраться, заняться делом, потрясли меня. Какая сила души, какая твердость обнаруживались в поступках этой старой женщины!

Я думал о ней, а она уже хлопотала возле сарая, посылала девочек то за тем, то за другим, и дети усердно помогали бабушке.

— Почему меня не убило бомбой, как моего Павлика? — стонала Рита. — Я как раз к забору отошла, чтоб белье развесить. Повремени я рядом с ним, меня бы теперь не было, с ним бы вместе отправилась на тот свет… Вынесла люльку во двор, думала: погода хорошая, пусть побудет малыш на воздухе, и вот все, что мне от него осталось… — Она разжала руку: на ладони у нее лежали красные бусы, те самые, что всегда висели над люлькой. Как бусы оказались у нее в руке, до сих пор не могу понять…

Смеркалось, а мы все сидели на скамейке.

Старуха уложила детей спать и теперь носила дрова — запасала на утро.

— Видно, за мой грех наказала меня судьба, — глухо проговорила Рита.

— Ну что ты, какие у тебя грехи? — попытался я ее успокоить.

— Да, да, я понесла наказание за свой грех! Так оно и должно быть: каждого, на ком есть вина, ожидает расплата.

Говоря это, она встала.

Я поднялся следом за нею. Она схватила меня за плечи, хотела притянуть к себе, но, передумав, отстранилась.

— Если ты любил меня хоть немного, не приходи больше. Слышишь: никогда не приходи! — сказала она твердо и быстрым шагом пошла к сараю.

Когда ее платье скрылось за дощатой дверью сарая, мне показалось, что стало вдруг темно и я остался один в непроглядном мраке.

…С тех пор прошло немало времени, но это острое леденящее чувство до сих пор на меня находит.

Словно осенний ветер, что подхватывает палые листья, вертит их и разбрасывает в разные стороны, внезапно поднимается в душе тоска… И перед глазами у меня встают то сама Рита, то ее дети, тихо играющие в темном углу, то седеющий растрепанный мужчина со впалыми щеками с белой картофелиной в черных корявых пальцах, с которой он медленно снимает шелуху; а иногда вдруг вспоминается нитка красных бус, висящая над люлькой…

Чем чаще я думал обо всем этом, чем чаще испытывал угрызения совести, тем яснее чувствовал, что собственная моя безрадостная короткая юность навсегда ушла от меня, а сам я, перешагнув через нее, сразу вступил в зрелую пору жизни.

Сенаторов опустил голову.

Наступило молчание.

— Такова-то она война, милок, — поучительно заговорил капитан Яблочкин. — Ребенка делает юношей, юношу — зрелым человеком, а зрелого человека может превратить в старика…

— А старика — снова в ребенка, — по-своему повернул его рассуждение Кругляков.

— Это тебе лучше знать, — оставил за собой последнее слово капитан.

— Мало того, — задумчиво проговорил Докучаев, — война — это огромная печаль и забота, огромное страдание и тягость, но порой и упоение, и восторг. Тут все огромно, доведено до предела…

— Вот потому-то за один месяц войны можно больше пережить и перечувствовать, чем за годы обычной жизни… Тут тебе все: и любовь, и ненависть, и радость, и горе…

— Один цел останется, а другого, глядишь, покалечит…

— Кто окрепнет духом, а кто и сломится…

— И сколько же она будет еще тянуться, проклятая? — проговорил, задумавшись, Пересыпкин.

Никто не отозвался. Гнетущее молчание надвинулось на нас темной тучей.

— Вот и все, товарищ капитан, — смущенно сказал Сенаторов и с мягкой улыбкой посмотрел на Круглякова. — Вот самый занимательный, вернее сказать, самый позорный случай в моей жизни, — добавил он и обвел всех ясным взглядом задумчивых голубых глаз.

Он был очень красив в эту минуту, и не только внешней красотой: непосредственность, честность и мужественная прямота характера — вот что мы увидели у него на лице.

Можно понять, подумалось мне, почему эта молодая женщина, Рита, так горячо, безоглядно его полюбила.

— Ничто на этом свете не проходит без пользы: в печали быстрей созреваешь, в раскаянии становишься мудрее, в страдании — человечнее, — заключил Яблочкин и встал.

— Ну, пора спать. А завтра посмотрим, что нам расскажет наш железнодорожник.

Перевел Э. Ананиашвили.

На следующий вечер я выжидающе поглядывал на кустистые брови моего старого знакомого Пересыпкина, на жесткий ежик его волос, напоминавший щетину орудийного банника, и вся его сутулая нескладная фигура с длинными, как грабли, сильными руками и глубоко посаженными маленькими глазами невольно вызывала улыбку.

— Я, братцы вы мои, — начал Пересыпкин, — не то что некоторые, как их там… которые сначала дело испортят, а потом давай причитать: ах, мы, мол, такие-сякие, бейте нас камнями!..