Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Но те женщины с кирками, пусть неумелые, пусть слабые, все же обнадежили и ободрили меня.

И мысли мои стали веселее. Ведь уже три месяца, как Ленинграду полегчало. По сравнению, конечно, с тем, что было. Увеличились пайки. Может быть, Лида хоть чуточку оправилась, может быть, она теперь не в таком удручающем положении… Невозможно, чтобы она не думала обо мне, во всяком случае после моего прихода…

Снова возник перед глазами ее образ — прежний, искрометный… И голос, низкий, грудной, послышался мне. Я шел по ленинградским улицам, а в ушах моих звучала песня, которую она так любила:

А вот и площадь перед Московским вокзалом. Миновав ее, а затем старый Невский проспект, я зашагал по знакомой улице, ведущей к Советским… Чем ближе дом Лиды, тем тревожнее и чаще билось мое сердце.

Вот и Четвертая Советская… Оказывается, вот какая она! Тянувшаяся зимой посередине улицы снежная гряда скрывала, оказывается, газон, обрамленный деревьями. Настоящий бульвар… А по обе стороны газона широкие мостовые. Правда, сейчас не видно ни одной машины, мостовая разбита, разворочена, но я знаю, что настанет время, скоро уже настанет, когда мостовая будет ровной, гладкой и машины наполнят своим шумом еще пустынный ее простор. Конечно, такая широкая улица обязательно будет оживленной, ведь ничто так не красит городские улицы, как движение. И когда газоны зазеленеют, запестреют цветами, а деревья оденутся листвой, улица станет красивей!..

…Вот уже и семнадцатый номер, рядом дом номер девятнадцатый, а рядом…

…Постой, постой!.. Что же это? Разве не здесь должен быть дом двадцать один? А здесь пустырь… И какие-то развалины…

Гляжу и глазам не верю… На месте дома номер двадцать один ровная площадка, пустырь, за ним — зияющая провалами коробка огромного дома, как чудовищный скелет… Нет, это невероятно!..

Наверняка я что-то напутал!

Я бегу обратно, к началу улицы, прохожу ее снова, тщательно проверяю номера домов. И вот опять семнадцать, девятнадцать…

Где же двадцать один?!

Может быть, я перепутал улицу?

Я бегу как угорелый назад, к перекрестку, читаю табличку: «Четвертая Советская улица»… Ясно, отчетливо видно.

Бреду как пьяный и снова, в который раз, считаю: дом номер пятнадцать, номер семнадцать… номер девятнадцать… и…

Мелькнувшая страшная догадка раскаленным железом пронзила мозг. Я вдруг лишился сил и прислонился к стене. Совсем так, как Лида тогда прислонилась к дверному косяку…

Ее дома не существовало!

Но сама Лида! Может, она жива, может, успела спастись?

У кого узнать, кто мне хоть что-нибудь скажет о ней. Может быть, посчастливится разыскать ту старушку в очках? Если она жива, она непременно знает о Лиде.

Вот тропинка среди развалин, она ведет как раз к тому дому, на который она мне тогда указала, — дом, в котором она живет. Она же сказала: за двором Лиды второй двор, в него надо пройти через подворотню…

Бегом несусь через двор, подворотню, попадаю в такой же прямоугольный двор, как и Лидии.

Наверное, я был похож на умалишенного. Бросился к одному подъезду, потом к другому, не зная, кого спросить, куда стучать.

Вдруг слышу голос:

— Товарищ командир, товарищ командир!

Как ужаленный оборачиваюсь на голос и вижу: та самая старушка в очках, прихрамывая, вперевалочку бредет ко мне.

Она в темно-коричневом пальто, на ногах — грубые черные сапоги, на голове старенький синий берет. А на груди, прямо на пальто, сверкает медаль. Я знаю эту медаль — «За оборону Ленинграда».

Хочу спросить, но звука не могу произнести. «Неужели все это явь?» — думаю про себя.

Старушка, странно сморщившись, молча смотрит на меня. Потом вдруг сгибается, бьет себя по коленям и громко причитает:

— Нет больше нашей Лидочки, ангела нашего нету-у!

Протяжно, нараспев выкрикивает она страшные слова, и я ощущаю, как леденеет мое тело…

— На глазах моих росла, касаточка, все к тетушке ходила, та души в ней не чаяла… да кто же ее не любил! Вот и встретятся теперь на том свете… царствие им небесное, господи! — Старушка осеняет себя крестным знамением. По ее увядшим щекам катятся слезы.

Когда я очнулся и сумел осознать все происшедшее, то увидел, что сижу на лавке у глухой стены того же двора, рядом со мной сидит старушка в очках и, держа меня за руку, приблизив ко мне лицо, по-стариковски качая головой, рассказывает:

— Наши пошли на прорыв блокады. Тогда и случилась эта беда… Немцы вконец осатанели. Дня не проходило, чтобы по несколько раз не объявляли тревогу. То с воздуха бомбили, то артиллерия била. В тот день я была свободна от дежурства, отдыхала. Точно предчувствие у меня было — легла я спать не раздеваясь. Среди ночи слышу, пальба началась, да какая! Я только собралась во двор выйти, как что-то загрохотало страшно, будто земля раскололась, аж вся дрожмя задрожала, и свет вспыхнул — как днем. Гром адский стоял, я со страху ничком на постель повалилась, лежу, думаю: ну, смерть пришла, сейчас все обвалится, и кончится все раз и навсегда… Так нет же, я глухая старуха, осталась, осталась жить на белом свете, а ведь кому я нужна, никого ж у меня нет, дети кто с голоду помер, кто на фронте полег. А она, молодая да красивая, погибла!.. Когда поутихло, я перекинула через плечо сумку и вышла. Гляжу, на месте дома звездное небо открылось… Всех заживо погребло под развалинами… А вы, наверно, любили друг друга? — со стариковской прямотой спросила она.

Я молча кивнул головой.

— Крепко? — она пристально глядела на меня.

Я опять кивнул.

— Что же ты до сих пор-то не шел? — как близкий человек, по-домашнему спросила старушка.

— Не мог… я ведь на фронте…

— Э-э, — покачала она головой, — любовь отсрочки не терпит…

— Любовь отсрочки не терпит, — повторил я невольно, и голос мой показался мне чужим, словно кто-то другой проговорил эти слова… — А я все надеялся, все надеялся… — словно оправдываясь, пробормотал я погодя.

Она услыхала мои слова.

— Верно, милый, верно — дольше всего живет надежда…

Лоб у меня горел. Горло пересохло. Сердце будто кто-то невидимый держал в руках и сжимал так крепко, точно хотел выжать из него всю кровь.

Медленно брел я в часть, к моим орудиям. А в ушах все звучали слова той старушки: «Дольше всего живет надежда…»

Перевела Камилла Коринтэли.

— Если позволите, я выпью еще стаканчик, что-то в горле пересохло.

Начальник артиллерийского полигона ладонями пригладил седеющие волосы и, не дожидаясь приглашения, залпом осушил стакан водки.

В избе, сколоченной из неотесанных бревен, нас было двое: подполковник Яхонтов, сухопарый, саженного роста мужчина пятидесяти лет, в поношенном кителе с засаленным воротником, и я, по сравнению с ним молодой офицер, всего-то два месяца назад принявший командование артиллерийским полком.