Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Она смахнула рукавом набежавшую слезу, на минуту перестала даже хлопотать по хозяйству…

Впрочем, и минуты не прошло. И снова и ее руках замелькали нож, поварешка…

— Феврония Епифановна, а чем вы помогаете партизанам? Батя вас партизанской гвардией называет!

Она засмущалась.

— Ну, уж он скажет! — Но чувствовалось, ей была приятна его похвала. — Не знаю, как тебе и ответить. Что в нашей возможности, тем и помогаем. Вот возьми: когда наши отступали тут — в нашей местности, значит, — они всё-всё покидали: патроны, оружию, плащи непромокательные. А это ж все надобное, все трудом великим изготовленное! Ну, мы со Степой и закопали кой-чего. А как возвернулись наши, партизаны-то, им все обратно сгодилось… Но это — прошлое. А если сегодня чем помогаем, то или постирать, или в разведку там сходить.

В разведке дура старая ведь помене примечательна. Конечно, могут и взять немцы, даже в Демидов свезти, поморозить али повесить, но что ж — война…

— А когда вы в последний раз ходили в разведку? И куда?

— Да прошлый месяц. Батя велел узнать, где штаб у них, — она назвала мне пункт, — а где ремонтная мастерская. Ну, я дурочку из себя и строила. Чтобы немец не придрался, без обувки пошла, в одних лаптях, пятнадцать километров по снегу. Чуть не умерла. Но и то сказать: не было у меня другой обувки, да и Батя просил. Лестно, не откажешься. И все навроде разговора выспрашивала — не так, чтобы с какой целью, а болтаю и болтаю… По-стариковски… Если бы ноги не заколели, еще больше узнала бы. Хотя и так неплохо получилось. Наши потом ту мастерскую взорвали и чисто всех немцев побили!

— До единого?

— А как же, милый! До единого. Уж я старалась как надо, разведала точно. Сам Батя приезжал меня благодарить!

Впрочем, он был легок на помине. Не успела Феврония Епифановна кончить свой рассказ, как вернулись обратно Батя с Андрониковым, а вскоре в избу вошел и Степа, распрягший лошадь. Лица у них с мороза были цвета переселитренной ветчины, этакие красно-бурые с прозеленью, и Феврония Епифановна засуетилась у стола — поскорее подать обед. Она радостно переводила взгляд со Степы на Батю, с Бати на Степу, наблюдая, с каким аппетитом они уписывают все, что она наготовила. Иной раз и на нас с Андрониковым падал луч солнца — и нас порою она тоже обнимала своим взглядом.

Поев, а также отдав должное забористой влаге из заветной бутылки Февронии Епифановны, Батя душевно поблагодарил хозяйку за угощение, а затем спросил ее:

— Невестушка, а ты не слыхала еще, как Степа на днях с Демченко управился?

Когда Батя обращался непосредственно к Февронии Епифановне, она заливалась краской, с чем бы он ни обратился. Как молоденькая!

Залилась и сейчас.

— Нет, Батя, не слыхивала. Говорили у нас, правда, что кто-то порешил Демченко, но что это Степушка, не знала.

— Ну, орел, отчитайся матери, — приказал Батя Степе.

Феврония Епифанов на от таких уважительных слов Бати залилась краской еще пуще, хотя, казалось, это было невозможно. Да и Степа запунцовел.

— Да тут, Батя, и рассказывать нечего, вы же знаете.

— Так то я знаю, а не мать. А ты матери дай отчет!

— Да ничего-то, маманя, и не было, — не смея ослушаться Батю, принялся Степа рассказывать. — Слышали о Демченко? В деревне Зольное проживал, кулаком прежде был. Ну и вот, узнал он, что трое каких-то окруженцев скрывались в землянке, и побежал к полицаям навестить на них. Те их и взяли. А Демченко говорит: «Дайте, я им ноги топором поотсеку, так я всю их породу ненавижу, или головы измолочу, чтоб голова у них стала, как мозоль, мягкая!» Но полицаи не дали ему ни ноги им поотсекать, ни головы измолотить: куда-то в другое место отвезли расстреливать.

А у нас, как узнали это, сказали мне:

— Пойди, Степа, ты сейчас свободный, прибери-ка Демченко.

Ну, пришел я в Зольное, поразведал, конечно, сперва. Чисто: ни немцев, ни полицаев. Тогда я — к Демченко. Прихожу, с винтовкой, а он в аккурат воду из колодца берет, ведро на сруб ставит.

— Здравствуй, — говорю ему, — Демченко.

Он сразу полведра и расплескал: я ж ему незнакомый.

— Здравствуй, — говорит. — А ты кто: партизан? Прибирать меня, что ли, пришел?

— За что, — я ему, — прибирать тебя? Не знаю. Нет, просто дело есть. Пойдем-ка в хату.

— Пойдем…

Взошли. Дверь закрыли. Я ему и говорю:

— Что-то валенки у тебя на ногах знакомые… Вроде армейские. Не с партизан?

— Нет.

— А ну, покажь.

— Так ты ж меня приберешь!

— За что?

— Сам знаешь…

— Ничего не знаю. Откуда мне знать?

Ну… Поверил он мне, маманя, или же испугался — не скажу, не знаю. Но все-таки валенки стал скидать, как я ему приказал: видит, сурьезный я. А когда второй сбросил, я его убил. И всё. А валенки взял. Потому что он мне и перед смертью соврал: это ж ему награду такую дали — с того, кому он хотел ноги отсекать!

Батя посмотрел на Степины ноги. Степа был обут в ботинки.

— А где валенки?

— Отдал, Батя. Командиру взвода.

— Хорошо. Феврония Епифановна, пришлю-ка я тебе валенцы. А? Холодно тебе небось в лаптях?

— Ничего, Батя, я привычная. А валенок мне не надо. Бог с ними. Не возьму.

Батя встал из-за стола, крепко пожал Февронии Епифановне руку, а потом не удержался и, размашисто обняв старуху, поцеловал ее в губы.

Через два часа мы поехали из Корева дальше.

1942–1963

Эту повесть о четырехдневной осаде тяжелого танка, которым командовал старший лейтенант Митрофанов, я услышал на наблюдательном пункте танковой бригады из уст Николая Бовта — по-мальчишески бритоголового солдата с очень печальными глазами под начисто спаленными бровями. Бовт, стрелок-радист этого танка, приполз к нашему переднему краю с обожженным лицом, пробитой головой и с наганом в правой руке. В нагане сохранился только один патрон, и всем нам было ясно, как Бовт собирался распорядиться им в случае чего. При всем том, однако, Бовт был неожиданно свежевыбрит.

Раны его, на вид весьма серьезные, на деле, к счастью, оказались не так мучительны, и потому он почти сразу сумел рассказать нам, что творилось последние четыре дня внутри осажденного танка. Рассказывая, Бовт старался главным образом не спутать последовательность событий и не упустить подробностей. Подробности сильнее всего жгли его память, и он, должно быть, очень боялся, что едва его отправят в госпиталь и передний край скроется из глаз, как они немедленно померкнут, расплывутся, и тогда уже никто не сможет восстановить картину последних часов сражения и гибели митрофановского экипажа. Друзья все еще стояли перед Бовтом живые…

Что происходило все эти четыре дня вне танка, снаружи его, мы знали и до появления Бовта. Четверо суток мы не сводили биноклей на наблюдательном пункте с тяжелого танка, застрявшего без движения в деревне, обороняемой гитлеровцами. Правда, в бинокль нельзя было различить, напоролся ли танк на мину или у него была сшиблена снарядом гусеница, но то, что подбита только машина, а экипаж цел, мы знали: танк продолжал отстреливаться.