Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Бучилов обиделся:

— Если вас не устраивают мои объяснения, то — вот: ношу ее просто потому, что хочу! Надеюсь, это никому не мешает с точки зрения военной прессы?

Но мы не рассорились. Мы по-хорошему пожали друг другу руки на прощание, и Бучилов даже попросил меня — если не трудно, — когда я вернусь в Ленинград, позвонить его жене и передать привет (он тут же набросал ей несколько строк на листке из моего блокнота).

— Но вы не рассказывайте ей, что я большей частью на передовых. Она ведь думает — медик далеко от фронта. Ну так вы и скажите ей, что я где-нибудь в тылу — в дивизионном госпитале, что ли.

Я обещал выполнить все в точности и немедленно по приезде в Ленинград позвонил по указанному телефону. Буквально минут через двадцать за письмом и приветом от Бучилова явилась целая делегация: жена Бучи-лова, его сестра, еще кто-то. Бучилова, видно, в семье крепко любили.

Они жадно прочли его письмецо, а потом засыпали меня вопросами: где он и не холодно ли ему? («Вы не заметили случайно: Толя носит варежки — такие серые, с красной вышивкой крестиком?» — это жена.) И не опасно ли там, где он?

Хотя это было всего два года назад, но реального представления о войне у мирных ленинградских женщин не было никакого. Даже трудно вообразить себе сегодня, как мы были психологически не подготовлены к войне, как народ в массе совершенно не представлял себе, какой она выглядит в действительности. Пели: «Любимый город может спать спокойно…» — и верили этому!

Родные Бучилова непременно хотели выспросить у меня то, о чем сам он не желал им писать.

Но я поспешил их уверить, что ему совсем не холодно, что варежки он, конечно, носит, и именно эти самые: «Как же, как же, — врал я, — помню: красная вышивка крестиком. Точно!» Убеждал их, что он почти не выходит из барской усадьбы, где расположен их госпиталь: «Знаете, только погулять в парке или размяться на лыжах. Это очень приятно в солнечный денек… А парк там замечательный — с беседками, с аллейками, — ну прямо дом отдыха!..»

А перед глазами стоял искореженный взрывами лес, в котором мы с Бучиловым беседовали, и его красные негнущиеся пальцы.

Ему было трудно вывести на морозе даже те коротенькие десять строк привета, что я привез, а как он делал перевязки, это и вовсе оставалось для меня загадочным.

Но родные Бучилова поверили мне! Им так хотелось, чтобы на войне все было мирно и спокойно!

— А как он выглядит? Все же похудел немного?

Они позабыли, что я его раньше не знал.

— Как вам сказать… Выглядит неплохо… Бородку отрастил.

Жена счастливо и неловко засмеялась от неожиданности, на глазах ее блеснула слезинка.

— Узнаю Тольку! Вот сумасброд! Вечно что-нибудь придумает!

И так же счастливо, как она, заулыбались и сестра фельдшера, и та родственница, с которой они пришли.

Когда мы расставались, я по секрету сообщил им, что Бучилов представлен командованием к ордену Красного Знамени. (Мне об этом сказали еще до того, как направили к нему из политотдела армии.)

Но вместо того чтобы обрадоваться, они испугались:

— Значит, он все-таки на самых передовых?

Я поспешил разубедить их.

— Что вы! Просто на фронте не принято представлять к ордену Трудового Красного Знамени, поэтому его представили к Боевому.

И даже в это они поверили!

…Вскоре меня перебросили с Карельского перешейка на другой участок фронта, и снова в Ленинграде я очутился лишь после окончания финской войны. Как раз попался на глаза номер газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР: «Старшего военфельдшера Бучилова Анатолия Романовича наградить орденом Красного Знамени…»

Захотелось от души поздравить его, узнать, что он делает.

И я уже набрал на телефонном диске нужный номер, как вдруг мелькнула мысль: а что, если его наградили посмертно? И подойдет жена и голосом, перехваченным спазмой, переспросит меня: «Кого вы просите? Толю?..»

Я немедленно положил трубку.

Но уже потом, в Москве, случайно просматривая газетную- хронику, сообщавшую, кому вручали в Кремле ордена, я нашел фамилию Бучилова. Значит, жив! И в киножурнале увидел группу награжденных, снятых с Михаилом Ивановичем Калининым. Рядом с Михаилом Ивановичем стоял Бучилов. Правда, я не сразу догадался, что это он: без бороды. Должно быть, жене не понравился его фронтовой вид.

Мне стало чертовски досадно, что я так и не позвонил ему, когда через Ленинград возвращался с финской войны домой!..

Июль 1958 г. Москва.

А Бучилов-то мой — жив! Жив!!

Провожал я сегодня дочку на целину — вуз она окончила.

Уже попрощался с нею, расцеловался, стал в сторонку. Есть один молодой человек (помоложе меня лет на двадцать), с которым ее тянет расцеловаться на прощание позже, чем с отцом… Пришлось напустить на себя равнодушный вид, отвернуться.

И вот, смотрю я бесцельно на окна других вагонов. А уж главный дает свисток.

И вдруг в одном из открытых окон замечаю… Кого бы вы думали? Бучилова! Та же бородка, тот же взгляд…

Я даже про дочь забыл. Кинулся к его окну, кричу:

— Бучилов?!

А поезд уже тронулся. Но Бучилов — это был он — расслышал оклик, обернулся: кто, мол, зовет его? Увидел меня. Вероятно, не смог узнать, хотя и принялся всматриваться.

А я только и успел крикнуть вдогонку:

— Анатолий Романович, где вы сейчас?

— На целине, — ответил он, так и не зная, кому отвечает, — в совхозе… — и даже назвал в каком. Но я не расслышал — поезд загрохотал вовсю.

Вот и пиши о живых героях! Где его искать теперь? Да и найдешь ли?

Нет, все-таки что ни говори, а проще придумывать героев, чем писать о невыдуманных! Вечно они отколют что-нибудь непредвиденное!

Как неожиданна тишина на передовых позициях! А тут вдруг возникла тишина такая густая, что от нее заболели уши. И только слышно было, как трещал на морозе снег. Солнце над головой стояло холодное и яркое. Можно было выпрямиться во весь рост, даже подняться на бруствер окопа, сбросить с головы белый капюшон маскировочного халата. И никто не стреляет, ни одного выстрела, ни одного разрыва!

Невозможно было привыкнуть к этому сразу!

13 марта 1940 года. Мы запомнили этот день навсегда — последний день финской войны.

На высоте было укреплено Красное знамя, и к нему сносили трофеи. Мы захватили высоту 13 марта в 10.30, хотя уже знали в это время, что в 12.00 боевые действия должны быть прекращены.

Мы не повели бы эту атаку, если бы вражеское командование не решило расстрелять по нас за оставшиеся часы все свои боезапасы. За всю войну они не вели такого ураганного обстрела!