Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Однажды мне пришлось надолго уехать из дивизии — на две недели, в штаб армии на учения. Вернулся я, когда уже настала горячая пора — дивизия перешла в наступление.

Мы двигались, стремительно сбивая сопротивление немцев, шесть суток подряд. Некогда было не только прилечь, но и побриться. Чтобы как-то отличать дни от ночей, приходилось заставлять себя хоть умыть лицо утром. Качаясь в седле на очередном марше, я не раз ловил себя на том, что вот уже сплю и конь мой, тоже дремля, сошел с дороги, очищенной саперами от мин, и бредет, спотыкаясь, по кювету.

Естественно, что в этой обстановке я только вскользь воспринял сообщение, что Лева Семиверх запарил Стрелку и начальник штаба немедленно с «треском» откомандировал Леву в полк.

Гитлеровцам удалось задержать наступление нашей дивизии только на седьмые сутки. С ходу, как и многие предыдущие деревушки, атаковали мы местечко Ропажи, но занять его не смогли. Командир второго полка Курмышенко сообщил в штаб, что у немцев в Ропажах, видимо, сильный промежуточный рубеж сопротивления. И вдруг стало отчетливо видно, что силы дивизии на исходе. А темп наступления, несмотря на это, терять было нельзя.

Шесть бессонных суток состарили нашего начальника штаба настолько, что теперь даже из любезности ему невозможно было дать меньше его пятидесяти лет. А возраст свой он обычно легко скрывал за превосходной выправкой, элегантной четкостью движений кадрового военного, к тому же кавалериста, и молодым, с хитрецой, взглядом.

Когда я закончил докладывать ему обстановку, он поднял на меня глаза с красными прожилками и спросил:

— Ну что ты жуешь? И где выводы? Предложения твои каковы?

Что я мог предложить ему нового? Сказать, что нужно во что бы то ни стало пополнить стрелковые подразделения, хотя бы даже за счет тылов? что штаб корпуса не верит в отсутствие у нас резервов для наступления? что командующий артиллерией должен разведать огневые позиции противника и, если ему не хватает боекомплектов, хотя бы подавить их? что за Ропажи все-таки драться придется немедленно, хотя и нечем?.. Он знал все это так же, как я.

— Ты не был у Курмышенко? — спросил он меня. — Он всегда Лазаря тянет, когда у него людей из тылов надо брать.

— Нет, — ответил я, — не был. Как раз хотел спросить у вас разрешения. Заодно дойду до роты Ивлева. По-моему, оттуда можно успешно нажать.

— Правильно. Действуй. Кстати, пока пойдешь, я отдохну минут восемьдесят пять. — Начальник штаба любил точность.

Он положил крупную, наголо обритую голову на руки, сложенные поверх карты, и тут же начал всхрапывать. Но когда я, собрав бумаги, повернулся к выходу, он так же мгновенно очнулся:

— Ты все еще возишься? Фу ты господи!..

Рота Ивлева была сосредоточена в сосновой роще. Опушка рощи отстояла от Ропажей всего на двести метров. Когда я дошел до этой рощи, противник начал беспорядочный обстрел: я принужден был остановиться и присел у дерева.

И тут я увидел спешившего откуда-то из глубины рощи Леву Семиверха. Он сильно осунулся за эти недели, почернел; целлулоидный воротничок криво вылезал из-под ворота гимнастерки. Шел он торопливой припрыжкой, и голова его, как всегда, была чуть склонена набок. Завидев меня, он на ходу обтянул гимнастерку, старательно козырнул:

— Здравия желаю, товарищ майор! — остановился и улыбнулся.

Улыбнулся и я:

— Здравствуйте, Лева. Куда спешите?

— В штаб полка. Капитан Ивлев приказал справиться, когда пополнения ждать.

— А без пополнения вы уже не вояки?

— Трудно, товарищ майор. — Лева доверительно наклонился ко мне совсем вплотную: — Мы уже прикидывали и так и иначе — без пополнения ничего не выйдет.

— Кто это «мы», Лева? Вы командиром роты за это время стали?

— Нет, я по-прежнему связной, — смущенно ответил он. — Только теперь — у капитана Ивлева. — И, стремясь поскорее замять неприятный разговор, он с такой живостью вытащил из кармана книжечку разлетающейся папиросной бумаги, как будто вспомнил о чем-то совершенно неотложном. — Вы еще не пробовали, товарищ майор, такую? Трофейная!

Мы закурили. Бумага оказалась неплохой.

— А вам, Лева, я вижу, век связным оставаться…

Он задумчиво послюнил расклеившуюся цигарку.

— Выходит, да… Но Ивлев — человек хороший, я не в обиде. Бывает, конечно, загрустит…

— Что, жена его так и бросила?

— Нет, она уже пишет ему, чтобы он простил ее, но он не отвечает. Сколько я ни говорю ему: надо ответить — не пишет.

Обстрел прекратился. Я поднялся. Встал с корточек и Лева. Прощаясь, он спросил меня:

— А как у вас. учения в штабе армии прошли? Все в порядке?

— А вы и про меня все знаете?..

До Ивлева я не дошел. Минут через пять после того, как мы расстались с Семиверхом, я внезапно услышал стремительно приближающийся треск сухих — веток на вершинах сосен. Успел лишь подумать (это помню ясно): «Снаряд!.. Он ляжет рядом!..» — и бросился на землю.

А когда очнулся, то почувствовал, что лежу на чем-то мягком, на чем не лежал давным-давно. Захотел посмотреть: на чем? Однако не смог открыть глаза. И ничего не слышу.

Стало страшно. Неужели я мертв?

Лихорадочно двинул рукой. Рука двигалась. Поспешно пощупал, на чем лежу.

Догадался: простыня.

Тогда быстро выпростал руки — мне надо было двигать ими беспрестанно!

Пронзила резкая боль. Я пренебрег ею — скорей бы добраться до глаз. Что с ними?

Я ощупывал свое лицо. Оно было опухшим и незнакомо толстым. И сплошь забинтовано. Нетерпеливо расковырял пальцем бинты, добираясь до век. Веки тоже были опухшие, и в них торчали мелкие осколки, не причинявшие, однако, серьезной боли.

Еще раз попробовал приоткрыть глаза — и не смог. Тогда яростно растянул веки пальцами.

Сердце сжало так, что я чуть не лишился сознания. Но все-таки вместо колебавшейся перед закрытыми глазами глубочайшей черноты с мигающими звездчатыми блестками показалось, что увидел смутный розовый ровный свет.

Чья-то мягкая рука коснулась моей руки и стала легко гладить по кисти. Рука была узкая, женская. И голос, кажется, женский. Впрочем, слов я не разобрал.

— Громче! — разозлился я и тотчас сжал зубы: осколки жалили все лицо, они сидели и в губах.

Женщина повысила голос. Она, наверно, кричала. Я напряг слух, как мог. Я даже выгнулся от напряжения. Но уловил только одно слово (да и то — не показалось ли мне?): «майор». Что — майор?

Неужели я и слеп и глух? И рука куда-то неожиданно исчезла. Почему? Куда?

Захотелось выть и биться головой. Зачем я жив, такой?!

Однако еще острее сразу охватило желание: нет, я что-то слышу — так пусть же немедленно, сейчас же услышу свой голос, хоть единый звук!

И я закричал, чтобы услышать себя, и кричал до тех пор, пока не ощутил снова на плече появившуюся откуда-то женскую руку. Тогда я перестал кричать и спросил: