Олег Смирнов - Красный дым

— Ну, товарищи, поздравляю! Вышли к своим!

— Похоже, вышли, — сказал комиссар, а особист, запаленный и молчаливый, кивнул.

— Это можно считать большим успехом, товарищи!

И на сей раз комиссар поддержал: «Пожалуй, можно», а особист лишь кивнул. Ружнев подумал: «Почему — пожалуй? Что за оговорки? И почему опер как в рот воды набрал?» Он оглядел их — будто иссушенного зноем, будто невесомого старшего политрука, запеленатого в скрипучие ремни, с неизменным «шмайссером» на шее, и старшего опера, залитого потом, рыхлого, с расстёгнутой кобурой на широком, не мужском заду, бережно приподнимавшего раненое плечо. Что-то в их пристальных, изучающих, царапающих взглядах не понравилось Ружневу — что именно, не мог объяснить, — и он ссутулился, задергал головой, как сильно контуженный. А вот начальник штаба, смотрел на него преданно, да, преданно, как и подобает службисту. Хоть на этого невзрачного майора сможешь во всём положиться…

— Отойдём в сторонку, Дмитрий Дмитрич, — сказал комиссар.

Ружнев подумал, что комиссар хочет о чём-то поговорить с ним наедине, однако увидел: следом хромает к обочине и оперуполномоченный. Разговаривать будет, так сказать, трио? Особист-то и завёл разговор.

— Слушай, — сказал он, обращаясь к Ружневу и никак не называя — ни по званию, ни по имени-отчеству, ни по фамилии. — Слушай, имеется к тебе вопрос…

— Что за вопрос? — Дмитрий Дмитриевич отчего-то глянул не на особиста, а, на комиссара, как бы ища поддержки, но тот отвёл глаза.

— Что за вопрос? — переспросил особист. Голос у него был осевший, сыроватый. — Разъясним, растолкуем, разжуем…

Шутить изволит? Но хмур, насуплен. И комиссар хмур. Что с ними? Еще не узнав, в чем причина, Дмитрий Дмитриевич испугался, а испугавшись, рассердился на себя: да что он в самом-то деле, командир полка, а пугается, позволяет пренебрежительно обращаться с собой, он, фактически спасший полк!

— Я вас слушаю, — сказал он оперуполномоченному, холодновато выделив слово «вас». — Только по возможности покороче, привала растягивать не будем, войдём в город побыстрей…

— Растягивать не будем, — сказал комиссар. — Но разговор серьёзный. Он тебе все объяснит. — И повел лобастой головой в сторону особиста.

Тот помолчал, пожевал истрескавшимися, в болячках, губами, погмыкал, явно не торопясь. Затем так же неторопливо, понизив отсыревший голос, произнёс:

— Вопрос к тебе следующего свойства… Где пограничники, которые прикрывали наш отход и после должны были присоединиться к нам?

Когда-то Дмитрий Дмитриевич баловался шотландским душем: то горячая струя, то ледяная — закалялся. И сейчас его обдало жаром и холодом, и снова жаром и холодом. Ещё не осознав до конца, что последует дальше, он ответил:

— Никто нас не нагнал. Вероятно, погибли. Или же сбились с маршрута. Если кто уцелел…

— Ещё вопрос, — сказал особист, ковыряя носком сапога придорожную гальку. — А три красные ракеты были даны? Сигнал на отход заставе Трофименко? А?

— Что-что?

— Что слышал… Отвечай быстро!

— Это допрос? Я протестую…

— Дмитрий Дмитрич, отвечай. По существу. Это для твоей же пользы, — сказал комиссар и отвернулся.

— Отвечаю. Три ракеты красного дыма были даны. Своевременно, как и договаривались с лейтенантом Трофименко.

— Кто их давал? — Особист ковырялся сапогом в гальке, но не спускал колючего взора с Ружнева.

— Сержант Артамонов. Из личной охраны.

— Сержант Артамонов был убит, когда твою группу обстреляли. Ракет он не давал. Потому что распоряжения об этом не поступило…

— Дмитрий Дмитрич, быть может, ты поручил ещё кому-то дать ракеты?

— Никому он этого не поручал, и ракеты не были даны, мне известно в точности…

«Его люди везде, ему действительно все известно», — подумал Дмитрий Дмитриевич, и земля качнулась под ним, как при взрыве снаряда или бомбы, — так качается, опасно кренится палуба тонущего корабля, а он — капитан этого судна. Но он не хочет тонуть! И Ружнев, запинаясь, сказал:

— В суматохе я… забыл вовремя отдать распоряжение насчёт ракет красного дыма… А потом уже не имело смысла… пограничники их бы не увидели… Мы отошли далеко, понимаете?

— Понимаем! — Комиссар свел и развел разросшиеся мохнатые брови. — Но связного-то, надеюсь, к ним послал?

Ружнев тоскливо огляделся, приметил своего серого в яблоках Друга, вороносо Аспида И щуплого, проворного коновода при них и сказал:

— Связного-то я послал…

— Кого? — спросил комиссар.

— Одного из коноводов… Да только он не вернулся. Дошёл ли до Трофименко… Или погиб вместе с пограничниками…

Особист перестал ковырять носком сапога, выпрямился:

— Его фамилия?

— Не помню…

— Вспомни, Дмитрий Дмитрич!

— Вылетело… Как отшибло…

Дмитрий Дмитриевич говорил неправду, ужасался этой неправде и задним числом ужасался, как он промахнулся с пограничниками. Особист процедил:

— Вы лжёте, Ружнев… Ложь во спасение… А истина состоит в том, что вы забыли и про посыльного…

Да, это было так. И этому черту, этому оперу все досконально известно, его осведомители всюду расставлены, и ты — как обложенный, о каждом твоем шаге сообщено. Что же делать? Сутулясь и дергаясь, Ружнев сказал:

— Ума не приложу, как это могло случиться… Но случилось… О пограничниках я забыл… Ибо все мысли были о том, как вывести полк… Так был этим поглощён…

Это была почти правда. Радостное, ликующее возбуждение, охватившее его, когда стало ясно, что полк отрывается от противника, выходит к своим, — это возбуждение задурманило разум, притупило память. Он спасал свой полк и свою честь, а лейтенант Трофименко, человек для него в общем-то посторонний, приблудный, вылетел из мыслей. На каком отрезке? Да это не важно, на каком. Важно — вылетел.

— Я виноват, — сказал Ружнев, — что забыл о пограничниках… Не оправдываюсь…

— Где уж тут оправдываться! Не ожидал я от тебя такого финта, Дмитрий Дмитрич! Не ожидал…

— И не надо было врать, Ружнев. Зачем вы запирались, темнили, сразу не признали? Ведь с нами в прятки не поиграете…

То, что старший оперуполномоченный обращался к нему теперь на «вы» и по фамилии, без воинского звания, таило в себе и скрытую и явную угрозу. Полковник с тоской подумал: «Как пить дать, настучат. Опер по своей линии, комиссар по своей…»

— Наломал ты дров, Дмитрий Дмитрич… Натворил… Что после этого подумают в погранвойсках о нас, армейцах?

— Об армейцах ничего не подумают, — вклинился особист. — А вот про полковника Ружнева подумают: предал нас, вольно или невольно…

Ага, коль упомянул воинское звание, значит, угроза возрастает. Но держись в седле, полковник Ружнев: полк ты всё-таки вывел, победителей не судят, а если уж и судят, то не так строго. И будь потвёрже. Он сказал: