Альберт Мальц - Крест и стрела

— Веглер, — произнес он мягко и торжественно, но не забывая говорить в микрофон. — Мне выпала честь выразить вам уважение фюрера, а в вашем лице — и всем мужчинам и женщинам, работающим на нашем заводе.

Гартвиг зааплодировал, к нему присоединились и остальные. Баумер выждал, пока не воцарилась тишина.

— Вас отметили, Вилли Веглер, как образцового рабочего этого огромного танкового арсенала. — Баумер перевел взгляд на рабочих внизу. — Позвольте мне рассказать вам немного об этом человеке, Веглере, который так скромно стоит рядом со мной. Веглеру сорок два года. Юношей он сражался в прошлой войне. Потом долгие годы спокойно и скромно трудился и воспитал прекрасного сына. Этот сын двадцати лет погиб в Норвегии за фюрера и отечество. А через несколько месяцев жена Веглера, его любимая подруга, с которой он прожил более двух десятков лет, погибла в Дюссельдорфе во время бомбежки. Я рассказываю вам обо всем этом потому, что даже те, кто близко знает Веглера, вероятно, не догадываются о том, какие испытания выпали на долю этого человека. Но Веглер не из тех, кто любит жаловаться. Он не нытик. Если он ожесточился, то знает, против кого — против врагов нашей родины. К такому заключению пришел Веглер. Он решил это про себя, молча. Ни слез, ни громких слов — просто молчаливая решимость.

Баумер на мгновенье остановился. Веглер с безучастным видом смотрел на железный решетчатый пол галереи. Это слегка удивило Баумера. Он ожидал хоть какого-то отклика на свои прочувствованные слова.

— Соратники-рабочие! — продолжал он, повысив голос. — Вот это и есть немецкий национальный характер. Это не политическая закалка. Вилли Веглер еще не вступил в национал-социалистскую партию. Он переносит испытания так мужественно потому, что его сердце — чисто немецкое сердце, а его кровь — чисто немецкая кровь. И родина ему дороже всего на свете. — Баумер незаметно начал впадать в пафос. — И поэтому сегодня мы чествуем этого человека. Мы чествуем сорокадвухлетнего рабочего, который добровольно, не дожидаясь просьб, взял на себя одну из самых тяжелых работ на заводе — работу у парового молота в этом цехе. В течение семи месяцев, не пропуская ни одного дня, не опаздывая ни на минуту, не произнеся ни одного слова жалобы, Вилли Веглер отважно сражается с этой машиной, которая подорвала силы многих людей помоложе, чем он. И если сегодня наши танки сметают с лица земли русские укрепления под Сталинградом, то только потому, что Вилли Веглер и вы, пятнадцать тысяч рабочих на этом заводе, отлично выполняете свой долг.

Баумер быстро обернулся. Один из эсэсовцев, шагнув вперед, протянул ему маленькую плоскую коробочку.

— Вилли Веглер, мне выпала честь вручить вам от имени фюрера крест «За военные заслуги». Это символ благодарности фронта тылу. Ведь это вы обеспечиваете нашим войскам победу.

Баумер приколол крест на грудь Вилли; внизу в цехе громко зааплодировали. Один из техников быстро переключил микрофон, и стены кузнечного цеха внезапно задрожали от громовых аплодисментов, доносившихся через репродуктор из других корпусов.

Баумер смотрел на Веглера, скрывая за улыбкой неясную тревогу. Он уже начинал опасаться, что этот Веглер просто болван. Даже сейчас на лице его не было и признаков взволнованности. Любой человек на его месте улыбался бы или прослезился, если он сентиментален, и вообще выразил бы хоть какие-нибудь чувства. А этот стоит, как статуя или как глухонемой, который не понимает, что происходит вокруг. Неужели у него одни мускулы и никаких мозгов, у этого молчаливого человека, которого они избрали в герои? Скверно, если он окажется круглым идиотом и не сможет завтра обратиться с речью к рабочим.

Аплодисменты стихли. Баумер медленно повернулся к Вилли, строго глядя ему в лицо, и негромко произнес:

— Вы не хотите что-нибудь сказать нам, Веглер?

В наступившей тишине Вилли молча открывал и закрывал коробочку, где лежал крест. Он был слишком ошеломлен и не мог собраться с мыслями.

— Ну? — сказал Баумер с беспокойным смешком. Он был положительно смущен. — Вы так потрясены этой честью, что не можете произнести ни слова?

Вилли, не отрывая глаз от пола, открыл рот, как рыба, вынутая из воды, потом закрыл его и открыл снова.

— Прошу вас… я бы… позвольте мне…

— Ну, ну? — подбодрил его Баумер. — Говорите же.

— Позвольте вернуться к молоту… Я бы хотел… пожалуйста…

Наступило неловкое молчание. Потом Баумер, глубоко взволнованный этим ответом, который он понял по-своему, подскочил к микрофону и схватил его обеими руками.

— Вы слышали? «Позвольте мне вернуться к молоту!» У этого трудового героя одна только просьба: пустите меня строить танки — я хочу снабжать оружием своих кровных братьев на фронте! — В голосе Баумера звенело ликование. — Его устами говорит единство немецкого народа, друзья мои! Одни из нас состоят в партии, другие нет, но все мы национал-социалисты. И если наши враги все еще не понимают нашего единства, мы сумеем нм растолковать. Они убедятся в этом на горе себе.

Гартвиг внизу начал было аплодировать, но Баумер, увлекшись, уже не мог остановиться. Патриотизм Веглера начисто опроверг его сомнения в искренней лояльности среднего немецкого рабочего. Он был опьянен этим проявлением патриотических чувств.

— Я должен еще кое-что сказать вам о нашем единстве, друзья мои. Знаете, что говорили наши враги, когда началась война? Они говорили: немецкие рабочие ненавидят национал-социалистскую партию, они откажутся воевать. Заводы будут выведены из строя саботажем. А что говорили мы? Мы говорили, что национал-социалистская партия завоевала доверие немецких рабочих. Мы говорили, что после тысяча девятьсот тридцать третьего года был создан новый немецкий народ. Что у нас нет классов и мы все братья, но братья по крови. И что же? — с ликующей гордостью спросил он. — Кто был прав, враги или мы? Ответьте же мне.

Внизу тотчас же раздались крики:

— Мы! Мы!

— И где у нас было дезертирство? — продолжал Баумер. — В сражениях за Норвегию или Францию, или, может быть, в Дюнкерке?

Внизу визгливо захохотали.

— Или во время нашего полуторатысячекилометрового продвижения в глубь России? Большинство наших солдат — рабочие или сыновья рабочих. Разве они дезертировали?

— Нет! Нет!

— Вот ответ нашим врагам! — кричал Баумер. — И ответ тем презренным клопам, которые ползали по заводской территории вчера ночью, делая свое жалкое дело. Быть может, не все из вас знают, о чем я говорю. Я скажу вам прямо: вчера ночью — ведь такие клопы могут действовать только под покровом темноты — на одной-двух стенках были намалеваны подрывные лозунги. И такие же лозунги, как помет, испачкали один-два валуна в роще. Многие из моих партийных соратников взволновались. «Это ужасно», — говорили они. «Нет, — ответил я, — ничего ужасного тут нет. Это значит только, что в нашем немецком доме еще осталось немножко клопов. Ну что ж, если мы их поймаем, то раздавим. Если не поймаем — потому что наш дом велик, а клоп крохотный, — так пусть себе иногда пачкают своим дерьмом какую-нибудь стенку. Все равно им от этого будет мало проку». — Внизу захохотали и зааплодировали. — Верно? — спросил Баумер.