Эдуард Хруцкий - Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2

Хасабьян носился по кругу, прищелкивая пальцами, запрокинув черноволосую голову — будто падал навзничь, распрямлялся и снова, не зная устали, пускался вприсядку, огибая отяжелевшего от усталости Новикова и оказываясь то впереди, то за спиной у него. На его поджаром, будто сотканном из жил и тонких упругих мышц смуглом теле не было даже испарины.

Взятый кавказцем темп Новикову уже был не под силу, его движения становились замедленнее, теряли плавность, ту, чисто русскую яркость, с которой он вступил в тесный круг, в глазах появился влажный блеск, и весь он лоснился сейчас от пота, увлажнившего загорелое тело. Правда, пока изо всех сил сопротивлялся своему поражению, натужно дышал и всё же носился по кругу, как одержимый, под выкрики зрителей.

— Жми, Лёша!

— Жарь!

— Покажь ему русскую…

— Земеля, к ногтю его, к ногтю.

— Хасабьяныч, держи фасон.

— Отжимай Кавказ, Вася…

— Ас-са, ас-са!..

— Не сдавайся.

Над кругом плавал горький махорочный дым, перемешанный с пылью, взметывались хохот и выкрики, по-щенячьи заливались в неописуемом восторге начсоставовские дети, и долго бы ещё длилась развеселая пляска, не появись почтальон на верховой лошади.

Новиков не выбежал — вылетел вприсядку из круга почтальону навстречу, выделывая ногами коленца и плавно взмахивая руками, дважды прошелся перед ним, приглашая, и лишь тогда отвалил в сторону, под жидкую тень старой яблони.

Важный, медлительный, как сам бог Саваоф, почтальон въехал на заставский двор с туго набитой сумкой через плечо, окинул взором веселое общество, выжидая наступления должной тишины и внимания. Ждать ему пришлось считанные секунды. Круг переместился и замкнулся вокруг него и гнедого меринка, отмахивавшегося хвостом от назойливых оводов. С тою же томительной медлительностью кавалерист переместил сумку на переднюю луку, извлек пачку писем и, будто священнодействуя, стал перебирать каждое, не замечая жадного блеска в глазах своих сотоварищей, не видя изменившихся лиц.

— Луковченко, — позвал он, не повышая голоса.

— Я.

— Иван Ефимович?

— Ну, я.

— Танцуй.

Под снисходительно-нетерпеливые улыбки друзей парень, разок пройдясь с раскинутыми для пляса руками, на ходу выхватил конверт из протянутой руки почтальона, просияв лицом, отбежал в сторону, в момент отключившись от всего, что мешало ему остаться один на один с весточкой из дому, в счастливом ожидании чего-то необыкновенного, дорогого ему.

А «бог Саваоф» продолжал «витийствовать», восседая на гнедом облаке, остервенело махавшем обрубком хвоста:

— Быкалюк?

— Я!

— Патюлин?

— Я — Патюлин.

— Ведерников?

— Тута.

— Надо говорить: «Здесь». Получай.

— Учи учёного.

— Рудяк?

— На границе.

— Сергеев?

— Который?

— Тебе пишут. Александр где?

— В наряде.

Счастливчики, едва услышав свою фамилию, притопывали ногами, имитируя пляску, выхватывали письма.

Круг постепенно редел.

«Бог Саваоф» на глазах у всех терял былое величие, опустился с гнедого облака на грешную землю, не оглядываясь на заскучавших ребят, повёл меринка в поводу на конюшню, небрежно забросив через плечо опустевшую сумку, где оставалось несколько нерозданных писем и пачка газет трёхдневной давности.

Гнедой, дрожа потной шкурой, дёргая мордой, отмахивался от осатаневших слепней, и почтальон то и дело сердито оборачивался к нему, грозя кулаком:

— Но ты, балуй тут у меня, чёртова орясина!..

День медленно убывал, затопленный солнцем, пропахший запахами хлебного поля и соснового леса, напитанный шедшим от конюшни ароматом свежего сена; из открытого окна командирского домика неугомонный патефон слал в пространство, в, казалось, беспредельный покой обманчиво замершего Прибужья сентиментальный романс о терзаниях покинутой женщины.

Ещё длился получасовой перерыв — оставалось несколько свободных минут, и Новиков, сидя под тенью полуусохшей, отцветшей без завязи яблони, прислушивался к мелодии, не вникая в слова; он еще не остыл, в нем продолжала бродить разгорячённая пляской кровь, ещё шумело в голове и гудели ноги, а в глубинах сознания возникал, нарастая, протест против нелепого веселья и романса.

Ведерников, прочтя и спрятав в карман гимнастёрки письмо, подошёл с непогасшей блаженной улыбкой на конопатом лице.

— Сашка-то, свиненок, ходить начал. На своих двоих. Подумать только! Ходит, а!

— Какой Сашка?

— Сынок, мой Сашка, ты что — забыл? Катерина не обманет, она у меня баба серьёзная, хохлушка у меня Катерина. — Ведерников ликующе посмотрел на своего отделенного, и было непонятно, чему он рад — первым самостоятельным шагам Сашки или жене. Он прямо светился от счастья.

— Хорошо, — сказал Новиков.

По тому, как он обронил это слово, по невидящему взгляду, сопроводившему сказанное, Ведерников без труда догадался об обуревающих Новикова тревожных мыслях — отделенный давно не получал писем из дому.

— Молчат? — спросил он.

— Ничего не понимаю. В чем причина? Что там могло случиться?

— Так уж и «случиться»! Ты им карточку когда выслал?

— Давно. Вместе с письмом. Где-то в половине мая.

— Точно. Семнадцатого. Мы вместе ходили на почту.

— Больше месяца.

— Бывает. Почта, она, брат, когда как. Катерина вот тож обижалась. А опосля получила, и вот, гляди, порядок. — Он похлопал себя по оттопыренному письмом карману гимнастёрки. — Погодь волноваться, не сегодня-завтра получишь. Старики, чай, не одни, братаны при них, сёстры.

— Давно каникулы начались, — думая о своём, сказал Новиков и направился к умывальнику. — Лето у нас, ты представить не можешь, Ведерников, какое у нас лето на Урале!

Он долго плескался под умывальником, брызгая на себя пригоршнями теплую воду и шумно отфыркиваясь.

Ведерников стоял чуть поодаль, ждал Новикова. Сейчас он жил письмом Катерины и порывался извлечь его из кармана, чтобы снова перечитать женины строчки, пробовал и не мог представить топающим на неуверенных ножках первенца Сашку, хоть ты что делай — не мог, захотел мысленно представить свою Катерину, но и это ему не давалось. Ладно, успеется, думал он, не понимая, почему на душе становится грустно.

— Какие приказания будут? — спросил, выждав, пока отделенный умоется и натянет на обожжённые плечи рабочую гимнастёрку.

— По распорядку дня, — поступил резкий ответ.

Но Ведерников не обиделся, понимал: с отделенным происходит неладное.

— Ты что, Лёшк, растревожился? Ну, не поступило сегодня, так завтра, через три дня придёт письмо. В первый раз, что ли? Почта, она, знаешь, как…

— При чём тут письмо? — ответил нехотя Новиков. — В нём ли дело? Ладно, пошёл я, скоро к старшему лейтенанту являться.