Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

А как работалось, дышалось! Неизвестно, откуда и силы брались. Часами с наушниками сидели. Встречался, разумеется, и с партизанскими связными. Расспрашивал, пока не начинали просить — хватит. Целую кипу блокнотов исписал.

Однако, Гена, рядом вырастала и беда…

Ы-ы!..

Нет, Омельянка, это не камень. Слышал, как грохнуло? И дальше ты, вероятно, не побежишь… Прислонись к стене вот. Плечом, плечом. И думай, думай! Только так можно пересилить слабость. Держись, думай и следи. У тебя скорее всего остается одно — встретиться с ним лицом к лицу и стрелять. Он, безусловно, появится вскоре…

Наверно, из тех, что нанялись недавно. Вишь, как старательно вел… Трусливый до измены, такой после чаще всего из шкуры лезет, чтобы выслужиться. И не только потому, что боится новых хозяев. Нарочно разжигает себя. Все делает, чтобы продемонстрировать свои способности перед самим собой.

Помнишь метаморфозу «троицы» из Военного совета, с которой ранней весной начался провал?

Амбиция, бравада. «Не прятаться, а воевать нужно!» Действовали, словно играли в войну и в военных. Совещания, дежурства в штабе, приказы… О, как возмущался, Гена, Казанец, когда узнал о первопричине! «Засыпались, сукины дети!..» А как провалились, сразу скисли. Стали тыкать пальцами друг в друга, а потом и в других… Выдали Зайца, Семенова… Душа щемит от омерзения. И, пожалуй, не меньше, чем от опасности, что надвинулась на нас вновь…

Вспомни Жудро, Сашу Макаренко. Комиссара «Четыреста пятого»! Примчался из леса, чтобы спасать нас. К ним, оказывается, тоже пробрался один из «троицы» — послала СД. И когда поднажали на него, упал на колени, признался, назвал остальных.

Второй такой слизняк — откуда только ухватка взялась! — привел эсдековцев на квартиру к Жудро. Прежде чем стрелять в запертые двери, убеждал: «Васек, открой, свои! Саша, скажи ты ему!»

Второй этаж, единственные двери… Прыгнули в окно. Саша вывихнул ногу. И можно представить, как он отступал, как отстреливался! Целые сутки валялось его тело на Беломорской улице. Ждали — а вдруг кто-либо подойдет, а вдруг кто-нибудь станет сочувствовать, горевать… Жудро же посчастливилось больше — Саша отвлек внимание на себя. Но при перестрелке в комнате ранили и Василия. Правда, мама с подругой спрятали его в надежном месте, да обнаружилось, что раны тяжелые. И, хотя было поздно, переправили в больницу. Но и туда, уже к мертвому, привел слизняк своих хозяев… Вот какая активность у таких!..

Ох, до чего жалко товарищей! И, может, сейчас сильнее, чем тогда, когда слушал маму, принесшую эту горькую весть. Может быть, сильнее, чем и тогда, когда, ища слова, писал о их гибели, бегал по своей комнатушке, как одержимый. Вот и сейчас, кроме всего, возмущает: гибнут самые лучшие, а такая вот дрянь пока живет. И если выберусь отсюда целым, потребую… Под солнцем нет места таким. Борьба идет во имя светлого! И нам предопределено истреблять дикарей…

А где же шпик? Спрятался и наблюдает? Неужели оказался хитрее, чем думалось, и разгадал мой план? Непонятно только, почему не свистит до сих пор? Наверно, надеется, что в панике наделаю глупостей, кинусь прятаться куда-нибудь к своим. Ему невдомек, что могут помешать и развалины… Но почему он не засвистит и сейчас? Думает справиться сам? Не хочет делить успех?.. Ну ладно, посмотрим…

А как тошно на душе! Как обидно! Недавно в облаву попал и отец. Не уберег и его… А ведь не так давно отправлял партию за Держинск. Подбирал по одному, думал о каждом, а об отце-то и не подумал… Эх, ты!.. И только сейчас припомнил, что лицо у него уже белело от старости. И сообразил: слишком многие знали его в городе…

И представляешь, Гена, как все это происходило? Мы сидели за предпраздничным банкетным столом, а эсдековцы в ту минуту волокли его в машину… Мы шутили, анекдоты рассказывали. Напевали «Заповит», «Орленка», а его уже истязали в застенке… Утром мы слушали по радио праздничную передачу из Москвы, коллективно записывали первомайский приказ, а отец, потерявший сознание, распластанным валялся на голых нарах.

Хорошо, что у борьбы свои законы. Кровь, пролитая за справедливое дело, укрепляет его. А погибший становится совестью и советником живых. В этом кроме всего залог и того, что все движется вперед.

И признаюсь, когда горком поручил мне написать письмо Центральному Комитету, это именно и утешило меня. Помнишь, когда ты зашел тогда, а я метался по комнатушке?

Помнишь, как мы клялись тогда от имени минчан, что белорусский народ был и останется верным дружбе советских народов? Что он гордится трудом своих побратимов в тылу, их мужеством на фронте… Заверяли — и там, на свободной земле, они могут гордиться нашей борьбой. Вспоминали Жудро, Макаренко… И опять клялись: мы с честью пройдем сквозь невзгоды. Так было, так будет!..

И хотя приближался новый черный день, когда в скверах и на базарных площадях вновь готовились вешать наших, стали собирать подписи. Тысячи подписей. И собрали…

Стоп, Омельянюк! А не здесь ли ошибка? Нет!.. Потому что иначе было нельзя. Знаешь — рискуешь, но все равно идешь на риск, ибо нельзя иначе…

Однако почему так летят мысли? Почему подкашиваются ноги? Тянет земля? Развалины словно покачиваются, и солнце жжет глаза. Косматое, слепящее!.. Крепись, крепись, Омельянюк, чего бы это ни стоило. Ибо в противном случае как ты достанешь из кармана пистолет? Как будешь стрелять, если грохнешься на землю? Ты ведь обязательно тогда на миг станешь беспомощным. А потом… если даже и удастся вытащить «ТТ», шпик — это видно по всему! — просто-напросто наступит на твою руку. Небось вышколенный, исполнительный. А раз наступит, ты в его власти. А самое обидное — его не обезвредишь уже…

Подожди, что я хотел додумать? А! Где просчет? Кто мог продать? Что нужно нам иметь в виду?..

Так, так… Возьмем опять хотя бы «Звездочку». Правда, горком торопил меня. Но все же шло по плану. Законник Вася Жудро еще раньше обосновал: «Правильно, «Звязда»! Пусть светит, как и светила».

И вышла ведь! Увидела свет! Название, чтобы сильней бились сердца, набрали довоенным шрифтом. Рядом дали: «Товарищи! С сегодняшнего дня… пишите!..» О-о! Затем передовая «Шире борьбу!», «Вести с фронтов», «Партизанские новости». И, само собой разумеется, юмор — живем, дескать, и не кашляем!..

До последнего дня не забудется ночь, когда вычитывал корректуру. До последнего дня?! Мама плакала от радости и гладила меня, как бородатое диво. Ребята обнимали…

Но зачем, как и прежде, за мной оставался Держинск?.. Чтобы по-прежнему был в гуще событий? Не знаю… Хотя… Сейчас уже и в этом можно признаться… Я любил эту «нагрузку»… Сколько мне? Двадцать пять. Не так уж и много. Но я молодел, Гена, когда направлялся к вам…