Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Сердце обливалось кровью, только когда на хозяйку со Светкой смотрела.

Пока суд да дело, пока собрались все, чтобы уходить из городка, наступил комендантский час — ни оста-аваться, ни ухо-одить. И хозяин повел нас улочками, точно арестованных.

К счастью, сыпанул снег. Но зато, как вышли в поле, так и потеряли ориентиры. Наткнулись на какую-то деревню. Договорились брать в ней проводника. Но не успели открыть калитку на огороде, как забахали выстрелы. Снова пришлось плутать, пока опять-таки не наткнулись на огороды. И тогда вот ухнуло. Раз, второй, третий… Вернулись, значит, назад, под городок…

Борьба, по-моему, как и работа, берет в плен. Когда нас обстреляли, мы, замерзающие, почитай, с полчаса лежали в снегу. Потом, будто с завязанными глазами, кружили еще с час. А я, верно, впервые на таком седьмом небе была. Представляла, что творится в городке, как встре-етят нас в отряде, и даже икала от радости.

Накануне — помните? — «рама» ваших на поляне заметила и обстреляла. Командира ранило. Поэтому принимал он меня в своей землянке. Я никогда еще не видела такой просторной. Обита ситцем. Кровать с горкой подушек. Разрисованный цветами сундук. Между ними, у окна, как и в штабной землянке, столик. Герань, часы, тарелки с кусками розового сала. На всем следы женских рук.

Я говорю вам про это потому, что вместе с радостью у меня пробудилось и желание во всем видеть хорошее. В землянке светло, уютно, рука у командира на перевязи. Захотелось раскрыться. Возможно, даже признаться в неблагодарности.

— А где же Нина, может быть, скажете? — спросила я с надеждой, что теперь все пойдет иначе. — Затосковала я о ней…

Командир отбросил кожух, который укрывал его ноги. Жилы на шее надулись, словно от боли.

— Ты лучше спроси, где и что делает ее квартирант! — гаркнул он. — Сказать? Ну, так вот, недавно выступал там у вас перед рабочими вагоноремонтного. Со специально построенной трибуны выступал, а по бокам мурчали. А? На какое лихо мне раздваиваться? Сама сначала скажи! Не очень ли ты самостоятельная стала? И почему не оправдываешься? Сама, видимо, чувствуешь— не оправдаешься. Так? Ну, и молчи тогда…

— Я спрашиваю: Нина где? — рванулась я к нему. Он точно и не услышал моих слов. Я повторила их — он снова остался глухим. Вы, поди, знаете его способ показывать презрение. Однако что-то все же сдерживало его, не давало распоясаться. Верно, опасался — вернется когда-нибудь муж, начнет искать концы. Из настойчивых они, партийные работники. Да и наши успехи в операции сдерживали, наверно… Сел, взял спичку со столика, заострил ее зубами и начал чистить зубы.

И, поверите, во мне опять всколыхнулось прошлое. Я даже растерялась. «Ну-ну!» — подогнала я себя. Глянула на бричку за окном, на корову, хватающую и теперь из нее сено полным ртом, и поняла. А-а!.. Здесь коммунисты, и я прямо скажу: ничем он не лучше моих прежних благодетелей! «Раздваиваться»? Подумать только!..

Ну, а на следующее утро, вы наверняка догадались уже, получила я новое поручение — ковылять назад, в злосчастный городок. Немедленно. Так как чрезвычайно необходимо доставить письмо начальнику районной полиции — это тому, помните? — который вместо зарядки каждое утро ходит арестованных бить. Не согласится ли он сотрудничать с нами… И, верьте иль не верьте, не до шуток, конечно, было, а я усмехнулась. Дудки, подумала, теперь меня уже ничем не испугаешь! Письмо я, само собой разумеется, передам, но по-своему. Встречу с узелком семечек какого-нибудь наиболее важного бобика у казармы и отдам. Скажу, что от сестры начальника, мол, которая учительствует в Старицах. Пускай, если будет охота, допрашивают и расстреливают его… Ну, а вернувшись сюда, пойду к вам… И если казню себя сейчас, так только за одно — почему не сделала этого раньше. Пора было понять, что и я не лыком шита и отвечаю за все, хотя до всего каждый раз доходишь наново… Он ведь сейчас про себя иначе уже не говорит, как во множественном числе…

Теперь я часто думаю, почему была тревога, а не страх. Видимо, потому, что война стала уже бытом. Все мы жили на высокой волне. Верхолазы, как известно, не замечают привычной высоты.

Имело значение и еще одно…

Через линию фронта нас переводила фронтовая разведка, которая знала на своем участке каждую корягу и пень. Правда, разведчики на этот раз рисковали. Ночь была темная, кружила метель, и они решили не петлять кустарниками и перелесками, а идти прямо по льду скованного не так давно морозцем озера, которое как бы разрезало передовую линию. Ни мин, ни немецких патрулей там пока что не было, и только время от времени для острастки немцы открывали пулеметный огонь, пуская очереди низко, над самым льдом, — пули даже рикошетили. Но так было через определенные интервалы, и мы увидели светлые бусинки трассирующих пуль уже за своей спиной.

Так же счастливо — где на крестьянских санях, где пешью — мы преодолели сотни километров. Форсировав в знакомом месте железную дорогу Витебск — Полоцк, а под Улой — Западную Двину, попали в леса Минщины. И мало того, что попали, мы установили своеобразный рекорд во времени, — не говоря уже о Витебщине, от Бегомля почти под самый Минск широкой полосой теперь пролегала партизанская зона, где немцы осмеливались появляться только во время карательных экспедиций.

Я уже не тревожился о семье — жена и сын перешли линию фронта и жили на Урале. Разве все это не заставляло надеяться — удачи не оставят и дальше! Да и совсем не верилось, что загнанная в патронник тебя ожидает твоя пуля, что тебя могут схватить, вывернуть назад руки, а тогда… Пусть никому не выпадет такое, что было бы тогда!..

Конечно, другие гибли и гибнут, но при чем же здесь ты? У тебя своя и только своя звезда. Да и как ты можешь погибнуть или попасть в лапы врага, если над тобой родное небо, вокруг искрится в снегу милая сердцу земля, а рядом товарищ?

А все же?.. Речушка Вяча и Радошковичское шоссе, которые служили границей партизанской земли, остались позади. И хотя ты одет сносно — меховая шапка, вязаный шарф, неказистый кожушок, порыжевшие сапоги, — но все это страшно чужое, никогда ранее тобой не ношенное. В кармане же липовые документы, взятые у покойного крестьянина из «нейтральной» Гайны (есть такая деревня на Логойщине). Да и шагаешь ты совсем не по-крестьянски, а как-то пружинисто, высоко задирая голову.

И уже перед Паперней, где, прикрывая подступы к Минску, стоял гарнизон литовцев, закутанная в платок Соня, сидевшая в передке саней с Иваном Луцким, предупредила: