Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

А тот вскипел, разумеется, стал в оппозицию. Но не к хозяевам. Где там! Хотя, мстя за немилость, будто бы и играл в либерализм. Лез в душу каждому — искал помощников и жертв для абвера. «Самоуправление! — хлопал по ляжкам. — Что им, разве оно заботит их?» Это значит — таких, как Козловский и иже с ним. «Дорвались до кормушки — и сытые!» Даже грозился некиим Томплой, который, только прикажи, все сделает. «Не перевелись еще люди. Действовать надо, действовать!..» Алесь его сорокопутом — жуланом — называл. Есть хищник такой. Умеет петь у разоренного им же гнезда. Засвищет, как зяблик или черноголовая мухоловка, и ждет глупых.

И так все. Как клубок змеиный…

У нас пишущая машинка была. Ундервуд. Купили мы ее давно, еще молодыми. Помню, тогда их поступило в Минск всего двенадцать. И стоили они неимоверно дорого. Пришлось влезть в долги.

Ну, так… Вернулся Алесь после одной из своих поездок бледный как полотно… Глянула я на него и ахнула — неужели не замечала прежде? — седина на висках! Начал сереть золотистый мой. Да и бледность при седине, если хотите, ой, какая страшная! Ну конечно, я бросилась к нему с расспросами, чтобы заслонить от опасностей. А он и говорить не может. Только когда пришел в себя немного, выпроводил Нату с Адочкой: «Поиграйте там, около дома». И лишь головой все крутил.

«Не могу, Рая!.. Они хуже чужаков. Садись! Это выше моих сил!..»

Когда я выходила за него, обыватели пугали: «Гляди — деревня. Нравится или не нравится, придется уступать». А я тогда смеялась: «Разве я командовать замуж иду или воевать с мужем?» И когда он горячо брался за что-либо, слушалась его безоговорочно. Да и верила ему. А если веришь, сразу полюбишь или возненавидишь все, что он любит или ненавидит.

Замирая, когда из коридора долетали шаги или шорох, села я за машинку и с горем пополам напечатала листовку… Что поделаешь! И признаюсь, тужила украдкой по ночам — догадывалась, куда все клонится, в мыслях подсказывала кое-что, остерегала.

Сами судите. Зачастил Гриша Страшко. Тоже журналист. Подкупал меня какой-нибудь выдумкой. Девочек доводил до визга. Лохматил чуприну, спорил с Алесем. Однажды на рассвете наведался… Но где те наивные, которые поверили бы, что ему приспичило лететь чуть свет просто так? Когда еще комендантский час!.. Приезжали из Логойщины. Бросали взгляды на окна, шушукались. Бывало, и ночевали. Или… Рассказы про Мурашку. Чуть что — Мурашка да Мурашка. С какой это стати? Сухой, надутый. И вообще будто застывший на одной какой-то мысли. Неужели только потому, что у него имя? Что планы были созвать некий писательский съезд?..

И действительно… Через некоторое время Алесь принес в кармане шрифт.

Брал сперва из довоенного набора, что пылился в запасных реалах. А затем и из касс начал прихватывать. И не думайте, что только то, что под руку попадалось. Ого! Не будь он Алесем! Он и в последний день жизни от расписания не отступит.

Ей снова не понравились собственные слова. Но она не нахмурилась, как в тот раз, а усмехнулась — хитровато, с легким презрением к себе.

— Но, известно, слушалась не только я одна, — словно потеряв мысль, через минуту призналась она. — Слушался и он меня. А молчали мы в таких случаях потому, что понимали друг друга без слов. Я раньше немного прибеднялась. Когда несчастье на пороге, тянет прибедняться…

Но, как и надо было ожидать, за шрифтами последовали верстатки, валики, пластмасса на обливку валиков… У меня стала одна забота — он, мой Алесь. Пришили ему потайные карманы в пальто. Охраняя его, как ни возражал, навязала Адочку. Пускай берет с собой в такие дни. Она у нас беленькая, милая — настоящий талисман. Взяла на себя и обязанность прятать принесенное из типографии.

Дом, где мы поселились, был деревянным, хотя и двухэтажным. Чтобы утеплить его, когда-то насыпали на чердак песку. Так в нем я зарывала все. Пожарной инспекции, разумеется, не было, жители держали на чердаке разный хлам, сушили белье. Возьмешь таз, положишь добытое Алесем, прикроешь сверху бельем и лезешь, будто по хозяйственным делам.

И похвалиться могу — ой, какими дружными чувствовали мы себя тогда! Как хорошо разговаривали, смеялись! Посмотрим друг на друга и смеемся. Не смущало даже, не впустую ли все! Не слишком ли далекая цель поставлена? Война ведь! Да и дети!.. А когда отправили собранное богатство в Маныловский лес, тешились, будто сами детьми были… Ох!..

И все-таки, как оказалось, до сих пор она бодрилась — стесняясь показать слабость. Но, видя, как я слушаю ее, все более становилась собой.

— Где же тут справедливость? Где? — выкрикнула она вдруг с надрывом. — Разве теперь моему золотому погибать? От слепого случая… Вернется — не отстану, хочет или нет, пускай берет следующий раз с собой.

Ее чисто женская логика убедила меня сильнее, чем что другое. Я решил ожидать Алеся. Правду иной раз принимаешь душой. Да и просто я не имел права поступить иначе.

Постель мне, когда стало смеркаться, постлали в гумне, на душистом, скользком сене. Положив сбоку автомат, слушая ласковый писк ласточек, я настроился на сон. Хорошо думалось о Раисе Семеновне, которую любовь заставила примкнуть к борьбе, представлялось, как завтра встречусь с Алесем. Удивляло — почему немцы не трогают Буд?.. К слову, подобное недоумение охватывало меня и в самолете. Когда мы пересекли линию фронта, во тьме, под ногами, напоминая журавлиные клины, засветились костры партизанских аэродромов. Почему немцы дают им гореть? Руки не доходяг? Ага!..

Я уже засыпал, когда услышал, что кто-то силится влезть ко мне на сено.

— Кто там? — спросил я нарочито по-немецки.

— Свои, — как показалось, недоброжелательно отозвался мужской голос. — Захотелось пожупить [4] Побеседовать, поболтать. , как говорят у нас на Случчине.

Раньше я не слышал его голоса, но узнал — Мурашка.

— Дайте руку!

Он влез, дыша с присвистом, и сел в ногах. Собрался было закурить, но одумался.

— Неужто они в самом деле напоролись на засаду? — спросил, точно я скрываю от него что-то. — Алесь сейчас самый близкий мне человек. Хотя дружба у нас не такая давняя…

Чувствовалось: хмурый, ершистый до этого Мурашка, как бы вспомнив — ему надо быть добрее, — постепенно смягчился и сам уже напрашивался на исповедь. Я приготовился слушать.

— Звездовцы всегда были на виду, — помолчав с минуту, заговорил он. — А Алесь — понятно. По корреспонденциям, по работе в сельском отделе. Машинисток же знали по машинному бюро. Бывало, Раиса Семеновна слушает, что ей диктуешь, перебрасывается с другими словами, а стоит только замешкаться самому, сразу подгоняет: «Давайте! Дальше!» Замечали даже их маленькую Адочку. Чистенькую, с глазками-незабудками, с косичками шелковистее льна.