Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Лена с Гонцовым нырнули в придорожный подлесок, забросили антенну на литой сук старого дуба, видневшегося и с большака. Долго колдовали над рацией. Приказ получили неожиданный — обогнать фронтовые части и опять войти в тыл противника.

«Нам!.. Обогнать?..»

Мы попросились на танки — с незнакомо массивными зенитками, со спаренными пулеметами. За Кранцами, на мощеной высокой гребле, по сторонам которой зеленел кустарник и расстилался простор, колонна остановилась — впереди были Березина и сожженный мост.

Вороньем налетели «юнкерсы». Но зенитки и пулеметы на танках как бы очнулись, открыли бешеный заградительный огонь. Черные кусты бомбовых взрывов вскинулись далеко — там, на зеленом приречном раздолье. Удача не оставила нас здесь. Пока саперы подводили понтоны, пока собрались наводить переправу, мы по обломкам моста переправились на другой берег Березины и уже своими тропами — где пешком, где на подводах — двинулись на Логойщину.

В уцелевших Радьковичах я получил от Гонцова последнее задание. Днями националисты собрали установочный конгрессик, который разогнало наступление наших. Необходимо было собрать о нем сведения, захватить, если успеем, кого-либо из сотрудников СД. С Володей Кононовым, Омелькиным и несколькими автоматчиками я должен был отправиться под Минск и войти в него с армейской разведкой.

Затемно приблизились к Радошковичскому шоссе. На восходе полыхали зарницы и гремела канонада. Там, где был Минск, трепетало багровое зарево. Мы знали — гарнизон в Паперне разбежался. Но по шоссе тек шумный поток, скрипели колеса, надрываясь, завывали машины. И только, когда там поутихло, мы пересекли шоссе и пошли без дороги — по азимуту.

В город вошли удивленные тишиной.

Мы входили по Долгиновскому тракту. Окраинные домики здесь уцелели. Серенькие, убогие, но с палисадниками, в зелени, они, как казалось, сами не верили, что избежали разрушения. В скособоченных воротах крайнего домика стояла женщина в плюшевой жакетке, с платком на шее. Подперев по-деревенски щеку, она приросла плечом к верее и тоже верила и не верила своим глазам. Да, пилотки, зеленоватые плащ-палатки, автоматы с круглыми дисками убедили ее. Она рванулась к нам, обняла первого, кто ей попался, и торопливо начала совать ему в руки фанерный коробок.

— Возьмите, возьмите, — повторяла со слезами. — Это сигары. Специально прятала.

Из-за вереи выглянула вторая живая душа — мальчик вихрастый, в майке и трусиках, как спал.

— Мама! — крикнул он женщине, видно по всему, боясь за нее. — Хватит, мамка!

— Так это же наши, Илюшенька! — принялась оправдываться женщина. — Иди и ты сюда… Не бойся!

На Сторожевке пустую улицу, украдкой, перебегали сгорбленные фигуры с поклажей на спинах. Из разрушенной коробки дома выбежала собака, но не залаяла, а будто шла по чьему-то следу с опущенной мордой.

Высмотрев у Сторожевского кладбища оставленный домик с белыми ставнями — пусть будет пристанище, пришли же насовсем! — мы торопливо двинулись в центр. Оттуда доносилась перестрелка. По Советской улице на запад с грохотом катила железная лавина наших войск. В небе патрулировали ястребки. А нам показалось: мы вступаем в мертвый город, может, недавно найденный археологами. Где-то стреляли, где-то грохотало, а тут все окутало небытие — руины, руины. Желтые, причудливые, в которых удивляло и то, что они стоят, ни на что не опираясь.

А ночью немецкие самолеты обрушили на все это бомбы. Злые, визгливые, они рвались в мертвых кварталах, зенитный огонь прикрыл от них живое — железную дорогу, станцию, Дом правительства, который, залитый светом ракет-фонарей, как бы поднялся над морем руин.

Отказавшись идти в самодельное убежище во дворе облюбованного домика, я наблюдал за поединком неба и земли. Земля вздрагивала, стонала. Небо же гудело, по нему метались лучи прожекторов, его рвали огненные вспышки. Вдруг в одном из лучей засветился самолет. К нему бросился второй луч. И когда они скрестились, самолет исчез, на его месте блеснуло огненное пятно.

Я уже любил Минск. С ним были связаны наивысшие взлеты моей души. Но в этот момент я почувствовал: он входит в меня как что-то бесконечно большее, тобой защищенное, без чего нельзя жить. И, как кажется теперь, именно тогда во мне зародилось желание рассказать о нем, о товарищах, о пережитом…

Ничего не скажешь, были у нас свои грехи и слабости. Нередко мы спорили из-за амбиции. В несдержанности хватались за пистолеты. Некоторые не против были восхищаться собой. Когда, скажем, времени было в обрез, а операция против Готтберга уже была подготовлена, почему-то понадобилось менять ответственного за нее. Кое-кто очерствел. И, как выяснилось, когда мы плевали на Палике кровью, у одного из нас в рюкзаке лежала соль. Все это было. Но… Но мы не жалели себя и делали все, что могли, вот для этой минуты.

Природа наделила чудесным даром — стремлением отдавать себя высокой цели, ставить во имя нее на чашу весов свою жизнь. Этот дар мы называем мужеством. Без него сама жизнь, наверное, была бы иной — без огня. Ибо мужество жило в людском стремлении укротить огонь, воду, молнию. Это оно открыло материки, обживало пустыни, через льды, стужу проложило Северный путь. А разве без мужества можно было построить Волховскую ГЭС, когда бетон утрамбовывали ногами?.. Мужество приводило человека и человечество к победе в войне и мире — в работе, борьбе, науке!

Космонавтика — вообще арена мужественных. Начиная со старта, когда взлетать в звездную высоту приходится в огненном грохочущем смерче, и заканчивая приземлением, когда опасность таится в тебе, вокруг тебя и там, куда ты стремишься душой, на земле, — это большое испытание твоей ценности и преданности заветному.

Разве не бессмертным является выход Алексея Леонова с космического корабля в открытый космос? Достаточно же было одного иголочного прокола в скафандре, и кровь бы закипела в жилах космонавта.

Достаточно непредвиденной сильной вспышки на Солнце, чтобы на космонавта хлынули смертоносные лучи.

Величие подвига измеряется опасностью, которую преодолевает человек. Но еще в большей степени оно определяется тем, что противостоит герою, с чем он оказался один на один, что ему необходимо преодолеть.

Алексей Леонов, выходя из люка корабля, ступал в пустоту. Он оставлял единственное и последнее, что связывало его с родным, привычным миром. Вокруг же простиралась пустота — безмолвная, бескрайняя, мертвая. Где-то страшно далеко была Земля, да на черно-бархатном небе сверкало большое солнце. Космонавт очутился один на один с Землей и Солнцем!. Подвигом своим он установил новые взаимоотношения между землянами и Галактикой. Помог человечеству по-новому осознать себя, свое место и роль в мироздании, открыл новые дали.