Фёдор Кнорре - Навсегда [Роман]

Степан, сидя на ступеньках, комкал в руках фуражку и угрюмо слушал.

— Чудно! Прямо как в дореволюционной литературе, — сказал он. — Ну и ну… А все-таки не пойму, из чего у вас теперь-то такой серьезный разговор вспыхнул? Дело ведь больно старое…

— У нас не важно, с чего начнется, а маму как подхватит — удержу нет. Всю жизнь припомнит… А я часто думаю, просто она себе простить не может, что тогда чуть было меня не отдала.

— Так ведь не отдала же все-таки!

— Не отдала! А в душе какое унижение ей было, когда вплотную дошла, что почти готова была отдать? Я думаю, этого она себе до сих пор простить не может. И меня за это не… Да нет, она любит, только как-то… с ожесточением! — Аляна невесело улыбнулась и встала со ступеньки. — Вот у нас какие представления получаются… Привыкайте! Ну, идите теперь спокойно в дом. Теперь у нас дня три-четыре будет полная тишина и мир.

Вокруг крылечка деревянного дома, где помещался уездный исполком, вся земля была усыпана клочками сена и соломы. Крестьянские лошади мирно жевали, понурившись, а пестрые деревенские собаки, встречаясь, хищно приглядывались друг к другу, медленно сходились с угрожающим видом, вдумчиво и подозрительно принюхивались и через минуту расходились с угрюмым достоинством к своим возам или начинали весело играть, катаясь по земле.

Степан вошел в заросший цветущей сиренью палисадник и остановился, оглянувшись, когда его весело окликнул знакомый голос.

— А, товарищ Казенас! — с удовольствием отозвался Степан и свернул к садовой скамейке, на которой сидело несколько человек ожидающих.

Бородатый лесничий Казенас с размаху шлепнул ладонью в ладонь Степана и, потянув его за рукав, усадил рядом с собой. Нетрудно было заметить, что он находится в самом праздничном, развеселом настроении по случаю прибытия в город со своего постоянного места жительства в лесной глуши и успел уже пропустить с утра стаканчик. Со Степаном они познакомились недавно, когда лесничий водил Дорогина и Степана по ланкайским болотам.

— А вот это мой маленький сынишка, познакомьтесь! — Казенас толкнул в бок сидевшего рядом широкоплечего молодого парня в щеголеватой двухцветной куртке. — Знакомься и ты, сыпок. Это Степан, очень приличный человек. Я его трое суток таскал по болотам, и он ни разу не попросился домой, к маме. — И, подмигнув окружающим, лесничий захохотал.

— Слыхали! — дружелюбно протягивая руку, сказал молодой Казенас. — Вы приехали помогать нам мелиорацию налаживать?

— Вот-вот, сынок, у него и специальность самая приличная… Что? Тоже в исполком? — опять обратился лесничий к Степану.

— Да вот лошадей надо добывать, чтобы кое-какую мою технику перебросить к болоту. Пора.

— Пора!.. — неожиданно серьезно подтвердил Казенас. — Лет двадцать бы назад пора, тогда и болота бы этого не было, негде бы и чертям в чехарду по кочкам скакать… А насчет лошадей придется подождать. Все начальство до последнего человека сидит на заседании. Очень крупное сегодня заседание. Знаешь, сколько пунктов? Одиннадцать штук, как одна копейка.

— Восемь, — скромно поправил долговязый крестьянин, сидевший на скамейке рядом со своей черноглазой женой.

— Я слышал — одиннадцать. Ну, пускай восемь. Все равно последний будет самый ядовитый.

— Это-то, пожалуй, правильно, — спокойно согласился крестьянин.

— Какой же у вас тут пункт считается таким важным? — улыбаясь спросил Степан.

— О-о, — торжественно поднял палец Казенас. — Какой он, к черту, важный! Разве я говорил — важный? Я сказал — ядовитый!

— А чем он такой ядовитый? — не отставал Степан.

— Ядовитый пункт, если желаешь знать, — это насчет того, кому в конце концов дом достанется в Озерном переулке. Очень приличный домик. Колонки, верандочки. Два этажа. Комнат двадцать. Там этот рыжий засел, начальник всех пожаров. Вот сегодня, значит, Матас против него поднял заседание. Сейчас у них там всякая артиллерия дружка на дружку наставлена и ужасное сражение идет.

— А-а, — поморщился Степан. — Насчет этого я что-то слышал.

— У нас насчет этого только глухие не слыхали, — усмехнулся молодой Казенас. — А ты, папаша, потише; вон там на скамейке его жена сидит с ребятами.

— Пускай сидит, я ее не гоню, — сказал лесничий. — Мне на пожарное начальство наплевать. А я обязательно дождусь, погляжу, с какой он мордой выйдет с заседания.

— Ни черта ему не будет, — равнодушно обронил молодой Казенас.

— Не знаю, — тихо сказал крестьянин, — товарищ Матас, он человек, знаете, по-моему…

— Неплохой, — неожиданно вставила первое слово в разговор черноглазая жена крестьянина, и тот, точно только и ждал этой поддержки, удовлетворенно кивнул.

— Мне из лесу не видать, а так люди говорили, будто даже очень приличный этот председатель. Да найдется ли у него такая толстая пушка, чтоб рыжего прошибить?

— Эх, папаша, начальник начальнику глаз не выклюет, — весело сказал молодой Казенас и засмеялся.

Все невольно повернули головы и посмотрели на плотно закрытые окна дома, из-за которых доносились неясные звуки голосов, а иногда звяканье карандаша по пустому стакану.

Вдруг множество голосов заговорило разом и послышался стук отодвигаемых стульев. Одно из окон раскрылось, отогнув сиреневую ветку, которая гибко качнулась и, скользнув по стеклу, вернулась на прежнее место, колыхая тяжелыми белыми кистями.

Очень миловидная и очень полная молодая женщина в легком платье, с плетеной корзиночкой на коленях, — жена того самого начальника пожарной команды, о котором шла речь, — сидела на садовой скамеечке неподалеку от крыльца. Достав из корзинки, она обтерла носовым платком и раздала своим двум мальчикам по маленькой морковке. А сама все время поглядывала на открывшееся окно.

— А вот и сам Матас, — сказал молодой Казенас.

Степан заметил, что не только сидевшие на лавочке, но и все без исключения крестьяне, ожидавшие у своих возов во дворе, разом повернулись к Матасу.

Нагнув голову и с удовольствием похлопывая себя по толстой шее, точно ей-то больше всего и досталось на заседании, на крыльцо вышел Матас, усмехаясь и исподлобья косясь на высокого старика в крестьянской одежде, который ему что-то быстро говорил на ходу.

Они вместе сошли по ступенькам, и тогда Матас что-то сказал по-литовски, отчего все окружающие крестьяне, кроме старика, засмеялись. Матас попрощался со стариком за руку, и тот, уже отвернувшись и хмуро разбирая на своей телеге вожжи, вдруг тоже улыбнулся, а потом, не удержавшись, засмеялся, видимо, тому, что сказал ему прежде Матас.

Миловидная мать мальчиков отряхнула платок, спрятала в корзиночку и, приветливо улыбаясь, пошла к крыльцу. Оба мальчика с морковками побежали и ткнулись Матасу головами в живот. Он приятельски обнял их за плечи.