Елена Семёнова - На переднем крае. Битва за Новороссию в мемуарах её защитников

Встал ополченец лет 35-ти. Он попытался что-то сказать, но публичные речи не его конек. Что-то пробубнил под нос, вытер рукавом глаза и, сказав: «Извините, я волнуюсь», — сел. Встает бабушка вдовы. Она говорит, что они все его любили, что она к его приезду специально готовила салат оливье. Он любил его. Говорит ополченцам: «Мальчики, держитесь. Вы боретесь за правое дело. Вы защищаете Родину. Это хорошо, но постарайтесь уцелеть. Будьте осторожны, мои дорогие. Чтоб мы не собирались…». Она плачет и сквозь слезы выдавливает: «Царствие небесное!» Говорим нестройным хором: «Царствие небесное!» — и садимся.

Встает вдова. Маленькая, щуплая женщина, оставшаяся с дочерью Машей двух с половиной лет. Рассказывает, что в первое их свидание Сережа спешил проводить маму в Киев. Предложил ей съездить на ж/д вокзал вместе. «Я сказала, маму проводить можно, это ж не детей от тебя рожать», — улыбается она. «У нас все так быстро получилось. Мне говорят, какая любовь, ты его неделю знаешь? А я чувствую, что он дал мне крылья». Она всхлипывает и продолжает: «Сейчас эти крылья обрезали. Помянем моего мужа. Ребята», — она оборачивается к ополченцам, — «продолжите Сережино дело. Ваше общее дело. Не дайте, чтобы он погиб даром. Дойдите до победы. Только живыми. Я вас очень прошу. Умоляю! Царство небесное моему мужу».

Голоса становятся громче. За столами образуются группы, которые разговаривают между собой. Слева от меня, через два человека сидит спившийся мужчина лет 55-ти. Он сам себе наливает, сам в себя заливает и, никого не слушая, громко растягивает слова о том, как он служил в Морфлоте. Ему раздраженно говорят: «Помолчи!» Мужчина лет 50-ти, сидящий справа от меня, встал, повернулся ко мне спиной и что-то говорит в сторону, сидящих рядом с портретом погибшего родственников. Охмелевший моряк постоянно заглушает его. Из обрывков слов и фраз складывается картина о том, что погибший был молодец, что ребята молодцы, что они за правое дело и он бы сам, но у него спина болит и колени, а так он, ох, и дал бы им. Пьем. У меня на уме вертится слово: «Скотина!» Тот ополченец, с автоматом, радикулитом и артритом лет на 15-ть старше моего соседа, списавшего себя в запас, в глубочайший и мягчайший тыл и диван. Жена его громко говорит, что все это зря и надо было сдаться и сохранить жизнь. Диванный боец мужественно отвечает ей: «Помолчи. Сейчас не время», — и уводит покурить. Я автоматически попытался отодвинуть от своего презренного двойника стул. Судя по дежурной маске скорби на их лицах, по быстрому, привычному вхождению в интимную зону мамы погибшего — они из дальних родственников. Обнимают мать, похлопывают по спине, а сами думают, что племяш погиб по собственной глупости, у таких дончан всегда есть какой-нибудь хитро сделанный бизнес или мелкое, но стабильное подворовывание на госслужбе или в бюджете. Для них собственное чрево — мерило всех вещей.

Война проявляет людей как фотопленку. Пара дней войны и люди как на ладони. Чем ближе женщина с косой, тем лучше видно, кто из какого теста слеплен и какими нитками сшит. Слышу голос матери, которая вспоминает, как ее Сережа ездил сдавать кровь для попавшего в аварию друга. Невестку с внучкой свекровь еще вначале войны на Донбассе отвезла к родственникам в Днепропетровскую область, но невестка с дитем через два дня вернулась, чтоб быть «поближе к Сереже». Он воевал и не мог уделять им время. Назначал свидания на блокпостах и она — «чтоб только на секунду увидеть» — приезжала. Спрашиваю у своей жены:

— А кем он работал?

— Юристом в какой-то фирме.

— В армии служил?

— Не знаю. Участвовал в каких-то соревнованиях по пейнтболу.

— Понятно, — говорю я и думаю, что ничего не понятно, — Почему одни идут умирать за други своя, а у других «спина болит» и внутренняя, подкупленная эгоизмом, медкомиссия не допускает их даже для рытья окопов?

Слышу голос матери, оправдывающейся перед собой и родственниками:

— Он мне сказал: «Мама, если не я, то кто?» Как я могла его удержать? Он и слушать не стал бы. Он для себя ничего не делал. Звонит мне и говорит: «Танечка (он меня Танечкой называл) привези что-нибудь от простуды. Нет, со мной все в порядке. Ребята на блокпостах заболели». Я покупаю, везу, думаю, его увижу. А его нет. Он на выезде.

Она плачет от острого сожаления о том, что так мало его видела и столько времени упустила зря.

Я молча наливаю водку и пью, чувствуя, что прячусь за возраст, профессию и прочие отговорки трусов. Нет, умом я понимаю, что поступаю правильно. Каждый должен делать для победы то, что он лучше всего имеет. Левитан в студии нужнее, чем в окопах. Понимаю, что радовать врагов еще одним «двухсотым» или «трехсотым» не стоит. Но сердце говорит иное. Сердце говорит, что Кортеса никто не ставил и уже не поставит на колени, а я о себе такого сказать не могу. Ни сейчас. Ни потом. Ни я, ни Левитан.

Вдова, посветлев лицом, рассказывает свекрови о том, как она рожала, как принесли в палату Машу. Сережа должен был положить новорожденную себе на грудь.

— Как только положил, так она сразу нашла его сосок, взяла в рот и стала сосать. У него было такое выражение лица. Я рассмеялась. Он обиделся. Я посоветовала ему дать ей мизинчик. Он дал. И они оба успокоились.

Сейчас «папа уехал» и она не знает, как сказать дочери. «Машка моя ждет папу».

Приятные воспоминания облегчили тяжесть рухнувшей на женщин жизни, под обломками которой они пытались сейчас выжить. «Процесс консолидации воспоминаний, работа горя пошла», — подумал я. «Она должна завершиться в течение полугода. К году вдова и мать погибшего должны закончить строительство новой жизни. Обжить новую для себя реальность», — подумал я книжным, очищенным от эмоций языком, в военных сводках за 3 июля 2014 года скажут, что под Славянском погибло 4 донецких ополченца из батальона «Восток». Или: у нас было четыре двухсотых. Украинские СМИ сообщат, что силовики уничтожили в районе Славянска сорок террористов. В соцсетях сторонники Украины обрадуются и на разные голоса напишут: «Сдохли, твари колорадские! Отмороженные ватники!» Кто-то из Владивостока или Рязани напишет: «Вечная память героям Донбасса!»

Событие одно, а трактовка его прямо противоположная! Какая «единая Украина», если смерть человека и трагедия его близких на интеллектуальном и эмоциональном уровнях воспринимаются диаметрально? И этот раздел идет вглубь истории! Разные герои! Разные праздники! Одна часть Украины захватила государственную машину и с ее помощью объявила другую часть преступной. Кровью и свинцом терзает ее и подчиняет Европе и США. Одна часть объявляет Россию агрессором, а вторая — молит ее о спасении.

Словно слыша мои мысли, за спиной встает женщина и представляется Сережиной учительницей. На вид одних лет с погибшим. «Хорошо сохранилась». Громадный ополченец Ваня и в этот раз не успевает сказать. Он третий или четвертый раз собирается, но его, к моей досаде, опережают. «Долго Ваня настраиваешься. Здесь собрался народ, который не любит поговорить», — думаю я.