Николай Луговой - Побратимы

Комиссар бежал изо всех сил, а перед ним все время вырастала чья-то широкая спина в телогрейке. Телогрейка была разорвана, из дырки выбился клок ваты. Белое пятно ваты то исчезало, то — опять впереди. Человек мчался, не обращая внимания на свист пуль, не пригибаясь.

Мироныч вдруг подумал, что этот парень мешает ему вести огонь. Но уже через мгновение понял: смельчак, атакуя первым и сбивая немецких автоматчиков, преднамеренно прикрывает его, комиссара, от вражеских пуль. Но кто же он? Рассмотреть не удалось. Бой ожесточенный. Набегают и справа и слева, рядом кто-то, ойкнув, падает. Комиссар инстинктивно рванулся к упавшему. Туда же бросилась медсестра. Мироныч побежал дальше. Он уже не видит белого пятна, потерял его из виду, ожесточенно стреляет.

Лес наполнен звуками жестокого боя. Треск стрельбы и людская разноголосица, перекатившись через тот пригорок, где только что ужинали немцы, захлестнули долину. Гитлеровцы, побросав убитых и раненых, пытаются оторваться от нас. На какое-то время это им удается, и они усиливают огонь. Но партизанский натиск вновь вынуждает врага спасаться бегством. И он бежит все дальше и дальше от партизанского аэродрома.

…Солнце, ставшее багровым, садится на вершину соснового бора, темной полоской окаймляющего посадочную площадку.

Надо спешить. Николай Котельников появляется то тут, то там, поторапливает собирающих трофеи:

— Готовься к движению!

— Котельников! — окликаю его. — У нас есть потери?

— Один ранен и один убит.

— Кто?

— Еще не выяснил.

— Выстраивай бригаду, а мы с Миронычем заглянем к медикам.

Медики — на западном склоне. Там их оставили перед атакой. Шагаем молча.

«Кого же еще не стало?» — сжимается от боли сердце. Перевалили через пригорок, Мироныч вдруг бросается в сторону.

— Она! — восклицает он, показывая на брошенную кем-то телогрейку.

Изрядно поношенная, разорванная, с большим клоком ваты на спине, вся в пятнах крови, телогрейка лежит у самой тропки на помятой траве. Мироныч бережно поднимает находку и, оглядываясь по сторонам, спрашивает сам себя: «Чья она? Кто в ней был?»

Нас догоняют: четверо несут убитого Тургаева. А вот и раненый. Он стоит спиной к нам, раздет до пояса. Мускулистые руки, поверх локтей стянутые жгутами, висят, словно плети. Сквозь марлевые повязки проступает кровь.

— Туже стяни жгуты. Сменим повязки, — говорит врач Жене Островской.

— Опять жгуты! — сердится раненый. — Сколько еще вы будете ворожить?

Женя стягивает жгуты, и у раненого вырывается тяжелый стон. Но тут же:

— Женя! Закурить бы, а? И хоть один сухарик.

— Это он! — взволнованно говорит Мироныч, размахивая телогрейкой.

Заметив нас, раненый медленно поворачивается всем корпусом.

Перед нами Иван Харин с лихорадочным блеском в покрасневших глазах. На осунувшемся лице гримаса мучительной боли.

— Твоя? — протягивает Мироныч телогрейку.

— Моя.

— Спасибо тебе, Ванюха. Человек ты… настоящий!

Женя снимает с рук Ивана повязки, чтобы заменить новыми, и мы видим четыре пулевые раны — по две на каждой руке.

Иван молчит, закусив губу. Из ран сочится кровь. Скопляется в ладонях, тонкими струйками бежит по пальцам и капает на землю. И вспомнилось: вот так же тогда, на партизанском суде чести, с его пальцев стекала вода. Теперь — кровь. Капля за каплей…

Подтягиваемся всей бригадой к аэродрому, окружаем его плотным кольцом застав и дозоров. Выставив охрану, хороним Тургаева. Из земли и камней вырастает еще один холмик печали. Долго стоим у могилы. Но вот темнеет и вспыхивают костры.

Теперь, когда в лесу постоянно торчат блокировщики, наши переходы стали еще опаснее. Не столкнемся ли и на этот раз?

Но нет, подходим к аэродрому без ЧП. Располагаемся в соснячке. Ждем крылатых друзей — летчиков. И они прилетели.

Было это 19 сентября 1943 года. В эту ночь летчики привезли к нам Петра Романовича Ямпольского, секретаря Крымского обкома партии, и Ивана Андреевича Козлова, старого большевика, опытного подпольщика. А от нас на Большую землю забрали Семена Мозгова и других партизан.

Петр Романович Ямпольский живо интересуется нашими делами. Они близки его сердцу. В самые трудные дни партизанской войны — с октября 1942 по июнь 1943 года — он делил с партизанами и радость побед и горечь неудач. С глубоким удовлетворением секретарь говорит о высокой оценке партизанских действий Крымским обкомом партии. Он достает несколько листов исписанной папиросной бумаги и не спеша читает:

— «Обком отмечает, что меньшим количеством людей врагу нанесены весьма ощутительные удары в самые уязвимые места. Особенно активизирована диверсионная борьба партизан на железной дороге. Если с ноября 1941 года по октябрь 1942 года пущено под откос 5 поездов, то за период с октября 1942 года по июль 1943 года пущено под откос двадцать четыре поезда, уничтожено много военной техники… и свыше трех с половиною тысяч солдат и офицеров противника. Фронту передано много ценных разведывательных сведений… За последние полгода распространено свыше миллиона экземпляров советских газет, листовок и воззваний… Крепко сплоченные вокруг партии, партизаны являются верными и достойными представителями Советской власти в Крыму. Несмотря на голод, лишения и тяжелые неравные бои, люди не дрогнули и остались до последнего вздоха верными знамени великого Ленина, а коммунисты, цементирующие партизанские отряды, являют собою пример беззаветного служения Советской Родине, пример бесстрашия, смелости, воли к борьбе и лютой ненависти к врагу».

За завтраком ведем речь о рельсовой операции и об очередном провале похода карателей.

Среди приглашенных больше шестидесяти человек — подрывники, разведчики и агитаторы, командиры и комиссары. Сидим, как всегда, на земле вокруг разостланных палаток. Стол получился длинный, но доклады — короткие. Партизаны — не мастера произносить речи. Повлияло и невеселое вступление Петра Романовича.

— Вы, ребята, конечно, понимаете, что я чувствую. Дотронулся локтем до вашего локтя. Как все это свято и дорого! Но примешивается и печаль. За столом нет Васи Бартоши, нет Саши Старцева, нет Миши Бакаева и Саши Карякина. Нет и Тургана Тургаева. До боли жаль. Но раз мы думаем и говорим о них, то, значит, они с нами.

Даю слово Саковичу.

— Доложи, Яков, как рвали рельсы.

— Подорвали тридцать девять стыков, — встает он, — это, как говорится, семьдесят восемь рельсов.

И сел.

Безнадежно махнув рукой, обращаюсь к Ломакину:

— Александр! Расскажи ты про свою группу: как шли, как с патрулями дрались. Словом, подробнее.

— Нам удалось поставить только тридцать одну шашку, — тоном виноватого говорит Ломакин. — Подорвали шестьдесят две рельсы, а надо было восемьдесят. Помешали патрульные. Навязали бой. Потом стали рваться шашки. Пришлось отходить.