Василий Изгаршев - Побратимы

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу, запорошенном тополиным пухом, торжественная тишина. Все — как в цветном широкоформатном фильме. Буйная зелень. Яркие солнечные брызги. Да что там брызги! Кусочки солнца вместо пуговиц прилепились к солдатским мундирам. Голоса тонут в дрожащем июньском мареве.

— Я, гражданин Союза Советских…

Сколько раз ты слышал эти слова, старый, утрамбованный солдатскими сапогами плац! Мой отец (впрочем, тогда он еще вовсе не был моим отцом, он стал им позже, когда вернулся с войны) в сорок первом тоже начинал свою службу в этом городе. Может, и он принимал присягу на этом плацу?.. Белая тополиная заметь над нашими головами. Брызжет жаром июньское солнце. Ну конечно, он тоже здесь начинал службу. Где же еще? Других казарм вроде бы нет в городе… А день-то нынче — красотища! Теплынь… Стрижи маленькими черными точками сверлят голубизну над головой. А тополиный пух словно снег под Новый год…

— Рядовой Климов!

— Тебя, — шепчет Генка Карпухин. — Иди…

… Во вторник в нашей многотиражной солдатской газете на первой странице, под передовой, напечатают мою заметку о принятии присяги. В ней будет все так, как я напишу сегодня. Редакторы сохранят даже «тополиную заметь» и «кусочки солнца». Только в самом начале будет вставлена фраза: «Этот день нам запомнится на всю жизнь». Черт возьми, надо бы самому догадаться написать так, ведь что ни говори, действительно запомнится на всю жизнь.

— … Принимаю присягу и торжественно клянусь!

Все слова я давно заучил наизусть, и эта папка с текстом присяги мне, собственно, не нужна. Однако ритуал, ничего не поделаешь.

— … то пусть меня постигнет суровая кара…

Интересно, кто сочинил присягу? Большой, видно, мудрец. Вроде бы и просто все, а за душу хватает. Дочитываю до конца. Ставлю подпись в графе против своей фамилии (пот, проклятущий, глаза разъедает!) и становлюсь в строй.

А над плацем, из конца в конец, звенит:

— Клянусь!

— Клянусь!

После обеда Генка отводит меня в сторону и загадочно ухмыляется… Нет, видели бы вы только, как он ухмыляется! Вся его широкая, рыжая, в веснушках, «физика» расплывается в такой улыбке, что можно подумать: парень выиграл по лотерее… Ухмыляясь, спрашивает:

— Ну, как!

— Ты о чем?

— Вот чудило! Праздник же у нас нынче. Сам ротный сказал.

— А ты не согласен?

— Слухай, Валерка, ей-богу, нельзя же быть бестолковым. Сказал же ротный: день принятая присяги — солдатский праздник.

— Короче…

— По заветам отцов, праздники уважать надо. У меня кое-что припрятано на такой случай. Отметим?

— Водка, что ли?

— Валера, ты делаешь успехи. Только насчет водки — зря. Карпухин и в самое трудное время не брал в рот водки. Коньяк! Пусть какой угодно, пусть арзамасскокрыжопольского розлива, но чтоб со звездочками… И у меня, друг, есть бутылочка.

— С ума сошел…

— Боишься? Понимаю. Милый, солдат самый находчивый в мире человек. Никто и не догадается. Что мы, после отбоя не сможем?

— В постели?

— А почему нет?

— Под одеялом?

— Я тебя люблю, Валерий Климов. За острый ум. За сметку и за находчивость. Большим человеком можешь стать.

Вышел из столовой старшина. Мне показалось, что он особенно пристально смотрит в нашу сторону.

— Становись! — гулким басом скомандовал он.

Мы бросились в строй.

— Каков будет ответ высокой договаривающейся стороны? — шепотом спросил Генка, предварительно толкнув своим острым локтем под ребро.

Мое отношение к выпивке Генка знал. Но, черт возьми, как все вышло, не знаю, наверно, я побоялся, что он и в самом деле заподозрит меня в трусости.

— Ладно. Согласен…

— Эх, брат, хорошо на свете жить человеку, если он имеет дело не с мальчиком, а с мужем. С рыцарем, как говорят, без страха и упрека.

Старшина Альхимович поравнялся с нашей шеренгой, взмахнул рукой и отрывисто пробасил:

— Климов, Карпухин! Отставить разговорчики! Забыли, где находитесь?

— Да что вы, товарищ старшина, разве ж можно забыть… — начал было по привычке Генка, но, встретившись со старшиной взглядом, осекся.

— То-то же. — Альхимович быстро зашагал в голову ротной колонны.

— Антропов, запевай! — донеслась до нас новая команда.

Других песен мы пока не знали. Только эту, одну-единственную. Но получалась она у нас здорово. Солдаты, в поход!

На другой день… Эх, лучше бы его не было, другого дня! Сначала командир отделения — сержант Каменев. Потом командир взвода — лейтенант Астафьев. Следующая ступень — ротный. И в довершение ко всему привели нас в кабинет к комбату.

— Ну-с-с, рассказывайте, голубчики…

А что тут рассказывать?.. Тут впору со стыда провалиться сквозь землю — и дело с концом. А с Генки как с гуся вода.

— Слухай, Валера, знаешь последнее слово медицинской науки относительно нервной системы? — взялся он за свое по дороге к комбату.

— Пошел ты со своей системой…

— Ну зачем же так, мальчик? Нервные клетки, они, брат, того, не восстанавливаются. Что сегодня растратишь — то ушло. Наука авторитетно свидетельствует — не я выдумал. Так что брось расстраиваться. Как говорят, три к носу.

Честное слово, хотелось развернуться — да по его рыжей физиономии. За балагурство — не за вчерашнее. За вчерашнее меня самого бы кто стукнул, легче бы стало.

… После поверки мы украдкой улизнули на улицу. И под звездами, под тополями в белом пуху, на скамейке солдатской курилки, прямо из горлышка… Уф, какая пакость! А Генка… Ох, этот Генка!

— Милый, ты слышал притчу про отца и сына?

— И про святого духа?

— Нет, кроме шуток. Слухай. Провожал отец родимое дитя в большой город. И наказывал: «А пуще всего, сын, остерегайся непьющего — либо больной, либо сволочь». Уловил? И опять же смелость нужна солдату. Алексей Стуриков чем обессмертил свое имя? Смелостью! Вот уж истинно храбрый был солдат. Не нам с тобой чета.

Понимал ведь, что глупость городит. Стурикова-то к чему приплел? Хотел крикнуть, чтобы Стурикова не трогал. Стуриков — герой, а не выпивоха-полуночник. Хотел… Да видно, бес не велел… А-а, будь что будет, только бы твоей, Карпухин, болтовни про отца и сына век не слыхать. Выхватил у него бутылку и проглотил сразу, затаив дыхание, как на огневом рубеже, глотков десять противной, пахнущей черт знает чем отравы. И закружились фонари на столбах, расплылись черно-желтыми пятнами.

— С праздником тебя, солдат Климов, — сказал Генка, отбирая у меня бутылку. — С началом службы…

Генку, что называется, понесло.