Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

— Плечо у меня вроде вашего. По той же причине. Но мы — мужественные вояки, и нам все нипочем. У вас давно?

— С гражданской.

— У меня более свежего происхождения.

Он перехватил за горлышко пузатую бутылку с золотой нашлепкой, помахал ею, плеснул в рюмки остатки арманьяка, выпил разом, как водку. Подошел к тумбочке, за которой печатала русоволосая женщина, взял из стопки несколько страниц.

— Скромные наблюдения над контратаками. Досужие эскизы.

Сосредоточенно, пункт за пунктом, Вальтер читал текст, завидуя приметливости и лаконизму.

— Конкретно, беспощадно. Когда бы дошло…

Кольцов глянул с несвойственной ему робостью.

— По сути?

— Частность. Не убежден, надо ли атаковать более компактными группами?

— Командиры теряют управление.

— Потому что сами и бойцы слабо подготовлены. Чем компактнее, тем больше урон.

— Останемся каждый при своем мнении. Держите меня за дилетанта.

— Я и в мыслях…

— Держите, держите, знаю вашего брата ге–не–ра–ла, — в нем говорило задетое самолюбие. — Все на фронте занимаются не своим делом, не внимают веймарскому старцу Гете, поучавшему: пусть каждый знает свое ремесло. И вы не исключение. То с пистолетом в атаку, то повышенный интерес к «Милисианос де культура» [39] «Милисианос де культура» — «Ополченцы культуры», подразделения, обучавшие бойцов грамоте, организовывавшие самодеятельность. . Певичка какая-нибудь?.. У любви, как у пташки, крылья… Наилучший метод овладеть иностранным языком, которому скверно обучают в наших школах и вузах… Аскетизм — пережиток прошлого. Не теряйтесь, Вальтер. И не обижайтесь. На меня столько народа обижено. Слабого пола, сильного пола, сверхсильного…

Он снова разбавлял все иронией, растекался многословием.

— Научившись водить пером, я убедился: в литературе все сильны. Как брат врача, знал, что в медицине — любой дока. И в военном ремесле — не боги горшки обжигают.

— Не столько обжигают, сколько бьют. Санитарке не дают скальпель и не поручают трепанацию…

Как о чем–то само собой разумеющемся, Кольцов обронил:

— Ваши суждения о массировании частей на нужном участке доведу до соответствующих товарищей.

И опять, впадая в дурашливый топ:

— Выдам за свои, потребую авторское свидетельство и орден. Что остается бедняге–журналяге?

— Бог подаст… Кто такой этот, в большой комнате? Волосы назад, глаза навыкате, нервный тик.

— Взаимный интерес. Избавьте от разведупровской стойки. У него интерес отвлеченно пси–хо–ло–ги–чес–кий.

— Мне б его заботы.

Кольцов, прицениваясь, скособочился.

— Не сдюжите. Он здесь со второго дня войны. Командует эскадрильей. По непроверенным сведениям, самолеты приобретены им на свои кровные. Был сбит. Кроме того, он — Андре Мальро.

В дверях показался Дюбуа–Доманьский.

— Мой генерал, я прибыл…

15 февраля состоялось решение немедленно свести республиканские части на Хараме в три пехотные дивизии: «А», «В» и «С». Командование дивизией «А» возлагалось на генерала Вальтера, «В» — на генерала Галя (венгерского коммуниста Яноша Галича), «С» — на майора Энрике Листера. Дивизию «А» составляли кроме 14‑й батальоны 12‑й интербригады, 5‑я и 33‑я испанские бригады. Штаб 14‑й бригады развертывался в штадив, чтобы в дальнейшем стать штабом прославленной 35‑й пехотной дивизии. Но слава, сражения тридцать пятой — впереди. Пока что поспешная — фронт упрямо подползает к Араганде — перестройка.

Республиканское командование не отказалось от идеи контрнаступления. Новых командиров, едва познакомившись, Вальтер предупреждал: готовьтесь к наступлению.

Процедуру знакомства он старался обставить поторжественнее. Являлся гладко выбритый, в отутюженном мундире, сверкающих, несмотря на распутицу, сапогах. После представления — радушный жест хлебосола: милости прошу к столу. Приглядывался, прислушивался. Особенно к тем, кто из 5‑й бригады, где силен анархистский дух.

Создавалась дивизия, и всплывали непредвиденные — поди угадай — проблемы. Не вдруг, исподволь он начал улавливать в тоне штабных командиров, когда они обращались к строевым, нотки высокомерия. Им, штабникам, все понятно, все ведомо, у них связь с Мадридом, они строчат приказы, дают указания.

Вальтер почувствовал прилив ярости. Но укротил себя. Не от него ли самого идет? Нет, не грешен. Случается, подменяет штабников, начальников служб. Груб с командирами бригад? Не без того. Но в спеси никто не обвинит, камень не бросит. Школа Горбатова: высокомерие — величайший порок для командира.

Учинить в штабе разнос, напомнить, где раки зимуют, почем фунт окопного лиха? Грозно. Однако убедительно ли? Все и без того по горло сыты разносами.

После вечернего совещания Вальтер попросил штабных остаться. Да, измучены, да, недосыпают, многих и сейчас ждет не постель, а осточертевший стол или оседланная лошадь, и все–таки: прошу остаться. На каких–нибудь десять минут.

Говорил час. Не повышая голоса, поименно не упрекая.

Существует разница — и немалая — между штабным офицером и строевым. Не к тому клонит, чтоб принизить штабников. Напротив, за каждого ручается головой, каждому доверяет, как самому себе. Однако в бой ведет командир роты, батальона, бригады — отец своим солдатам, на нем великая ответственность за жизнь человеческую. Подобная ответственность предполагает абсолютный авторитет. Ущемить его — оскорбить не только командира, но и подчиненных ему людей. Посеять в нем сомнение в собственных силах, праве отдать приказ, идти на смерть и вести других.

Высокомерие — насколько ему довелось наблюдать — бывает двоякого происхождения. Либо от успеха, кружащего голову, либо от глупости, получившей власть. В штабе дивизии нет Наполеонов и Клаузевицев. Отъявленных глупцов тоже нет. Откуда же спесь? Откуда, дорогие мои сотоварищи из штаба дивизии «А»?

Не всегда у него получалось столь доверительно, как в этот более или менее тихий вечер, когда где–то ухнуло два снаряда, бомбардировщик удовольствовался осветительной ракетой, медленно спускавшейся на парашюте. В безжизненно белом свете дома, деревья, шпиль костела обрели четкие, как тушью обозначенные, тени; они блекли по мере того, как ракета гасла, приближаясь к земле.

Когда не при такой идиллии, а средь захлебывающегося пулеметного лая, в залитом водой кювете офицер связи Станислав Пухальский повысил голос на замешкавшегося командира–испанца и добавил несколько уже известных интербригадцам крепких испанских выражений, Вальтер накинулся на офицера.

Голос его звучал хрипло, плечо подергивалось.

— Где вы воспитывались, Пухальский, кто открыл вам национальное превосходство, какой болван внушил мысль о спасительной миссии? Не нас должны благодарить испанцы, мы — их. Они предоставили нам возможность и свою землю, чтобы сражаться с фашизмом, расистской мерзостью, с Гитлером — врагом Польши не меньше, чем Испании… Никогда не забуду вам этого, пан Пухальский.