Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Падал липкий снег, видимость никудышная, обстановка складывалась неблагополучно, — на правом фланге атаковала марокканская конница. (Расчет верный: прицельный огонь затруднен даже по демаскирующим обычно белым тюрбанам.) Вальтер взял себя в руки. Не сошелся же свет клином на этом эпизоде, не раздувает ли он его?

Худой, словно щепка, Станислав Пухальский — смелый малый, ни в чем не подвел комдива, безотказно выполнял опасный долг офицера связи. Но Вальтер не желает знать о его добродетелях и доблестях. Сам вспыльчивый, как порох, не забудет грубости Пухальского, к ней — пусть безотчетно — примешивается ненавистнейшее, отвратительное чувство национального превосходства.

Ни сейчас, направив Пухальского с поручением в 5‑ю бригаду («Не желаю вас видеть»), ни впоследствии, сталкиваясь с оттенками того, что в сердцах назвал «мессианством», жаждавшим благодарности, он не менял своего взгляда, не терпел высокомерия к испанским командирам и солдатам, людям с обостренным чувством человеческого достоинства. (Не зря французы говорят: горд, как испанец.)

Ругая — случалось, яростно — какого–либо испанского офицера за промахи, Вальтер никогда не задевал национальной струны. Не потому, что знал: нельзя, бестактно, некрасиво. Просто–напросто в нем самом отсутствовала национальная спесь.

Могло показаться странным, что среди людей, по доброму и высокому побуждению приехавших в Испанию, нет–нет да явит себя национальное чванство. Французский капитан с ехидной усмешкой отзывается о туповатом капрале: «Англичане, друзья мои, консерватизм и тупость в крови»; немец–комиссар, месяц назад удравший из концлагеря, пустит по поводу неповоротливой польской роты: «Славянская заторможенность».

Он настоял, добился, чтоб английского командира, угрожавшего испанцу оружием, отдали под военный суд.

За англичанина вступились: был навеселе, следует ли из–за пустяков?

— Не пустяк. Колонизаторские замашки, британский офицер в Индии. Национализм способен погубить самое благое начинание.

— Испанский товарищ простил англичанина.

— Я не прощу. А франкисты, те принесут благодарность. Им подарок: глядите на интервентов…

В боевых донесениях костил «мелкую, мерзкую, вонючую грызню о национальном превосходстве одних наций над другими…».

С удовлетворением и достоинством он напишет о штабе дивизии: «Национальные отношения в самом штабе резко выделялись чистотой и, я бы сказал, здоровьем. Я не могу припомнить ни одного хотя бы мелкого случая трения на национальной почве».

Натиск мятежников на восточном берегу Харамы втягивал всю дивизию «А», вместе с бившимися южнее дивизиями «В» и «С», в сражение. Как и прежде, не хватало артиллерии. Атаки отражали пехотой и пушками танков.

От перегрузок, от машинного смрада и духоты танкисты почти теряли сознание. Помогая друг другу, выкарабкивались из люков, нетвердо ступали на землю, долго и жадно пили холодную воду, засаленным рукавом вытирали лицо и — снова в танки.

Продвижение мятежников измерялось теперь дорого оплаченными метрами. Самый ощутимый результат — захват ими высоты Пингарон, стайки домиков на каменистой площадке. С высоты просматривались тылы обеих сторон.

Ночной атакой республиканцы вернули Пингарон. Утром мятежники вновь взяли гору.

Пингарон вырастал в ключевую позицию Харамской битвы, насущную цель дивизии «С», усиленной артиллерией, поддержанной авиацией. Насущную и трудно осуществимую: противник успел укрепиться, насовав среди чахлого кустарника пулеметные точки, испещрив склоны сетью траншей. В густых кронах оливковых деревьев прятались солдаты. Приблизятся республиканские танки — в них сверху летят гранаты, бутылки с воспламеняющейся жидкостью.

Об очередной атаке Пингарона Вальтера известил правый сосед — командир 4‑й испанской дивизии Хуан Модесто. С обросшим смолистой щетиной Модесто, столяром из Андалузии, Вальтер вел знакомство с Москвы. В Испании они свиделись так, будто вчера расстались. Был он, что называется, душа–парень.

Вражеская агентура, располагая достаточными данными о республиканских военачальниках, числила Хуана Модесто среди наиболее серьезных. Покушение на него произвели одновременно с выстрелами в Вальтера. К счастью, также безуспешно.

На Хараме ему выпала сложная задача: развивая наступление с севера на Мараньоса, овладеть переправами у Сан Мартин де ла Вега и, соединившись с Листером, которому надлежало захватить злополучный Пингарон, замкнуть кольцо вокруг Харамской группировки мятежников. План — лучше не вообразишь. Его бы надежно обеспечить.

Оставаясь с глазу на глаз, Вальтер и Модесто не называли замысел утопичным, подобрали ему определение — дерзкий. В узком командирском кругу допускалось критиковать вышестоящие штабы за робость, неповоротливость, волокиту. Но не за широту, размах оперативного плана, даже незаземленного…

В последних числах февраля 1937 года, когда на холмах пробилась свежая зелень и зацвел миндаль, словно по уговору, обе стороны одинаково занялись проволочными заграждениями в несколько колов. Верный признак стабильной обороны.

Харамское сражение, крупнейшее на первом этапе испанской войны, иссякло. Противники не добились своих целей. Ни тот, ни другой вариант «Канн» не состоялся. Но мятежники понесли более ощутимые потери в личном составе и технике. Республиканцы утратили часть побережья Харамы, выиграв все же оборонительный раунд. Впервые народная армия действовала согласованно, впервые удалось массировать удары на узком участке.

Под Харамой Вальтер принял закабаляющее правило: что ни день, что ни бой — запись: место, приказ, силы, потери. Писал убористо, бегло, но цифры вырисовывал. Бывало, отклонялся от суховатого перечисления, узких колонок: стволы, снаряды, люди. Возможны три решения, какое взять?

Для чего писал, урывая минуты? По неосознанной тяге. Лишь под Брунете пришел к мысли: сгодится, когда испанская война станет памятью, первым итогом, уроком на будущее.

Писал на листках. Не было чернил — карандашом, потом карандаш обводил чернилами. От листков к тетрадям. Разобыкновенным школьным тетрадям в клеточку с серовато–голубоватыми обложками. Каким ветром их занесло в Испанию? На обложке вверху изображен танк, грозно задравший нос и пушку в небо (много от него проку: днище обнажено для неприятельского огня), на другой — просто типографскими наклонившимися буквами: «Тетрадь», ниже — «ученика (цы)», «класса», «школы». Пустоту над тонкими линейками между словами надлежало заполнить нетвердой рукой какой–нибудь Тоси, Зори… Он берег эти тетради и складывал в портфель разрозненные листки…