Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Когда в дивизию завернул молодой, смуглый капитан, помощник начальника разведки армии, Сверчевский отложил дела, чтобы с глазу на глаз поговорить с ним. Капитан, выяснилось, слушавший его лекции в академии, направлялся на передний край за сведениями. Кроме того, должен перебросить через фронт три разведгруппы, снабженные радиостанциями.

Держался он скованно, чуть что, краснел. Когда в блиндаж спустился дивизионный инженер и Сверчевский мгновенно перевел разговор на бутылки с горючей смесью, вовсе растерялся.

— Не скромничайте, капитан, вы абсолютно правы: бутылка с горючей жидкостью надежнее связки гранат.

Инженер вышел, и Сверчевский хмуро поинтересовался:

— Сколько я вам поставил на экзамене?

— Отлично.

— Завысил. Слабо усвоено главное правило: ваша работа не терпит гласности…

Два с половиной месяца — в жару и при ночной прохладе, под дождем и под ясным солнцем — дивизия зарывалась, уходила в землю. Выгорели гимнастерки, огрубели до мозольной твердости ладони. Мускульной упругости набрались тела.

Пристреляно каждое дерево, каждый бугорок, любовно составлены таблицы огня.

Рождалась объединявшая всех уверенность: здесь немцам не пройти, не поить коней из Днепра. Где–то у кого–то возможны неудачи. Но не в двести сорок восьмой.

В последних числах сентября за Сверчевским прилетел «У-2». В Вязьме собирали командиров дивизий Резервного фронта; со дня на день ожидается новое наступление противника, надо отработать по картам вопросы взаимодействия и обеспечения стыков.

Под вечер Сверчевский шел по аэродрому — предстояло тем же «кукурузником» вернуться в дивизию.

Услышав у темневшего рядом «Дугласа» польскую речь, оторопело замер.

Несколько человек в гражданском, в странных полупальто негромко разговаривали между собой. Слов он не разобрал, но это были польские, голову на отсечение, слова.

К Сверчевскому вплотную приблизился командир — два ряда золоченых пуговиц, «шпалы» в петлицах, малиновый околыш фуражки.

— Проходите, проходите.

— Когда говорят со старшим по званию, просят разрешения обратиться.

— Виноват, товарищ генерал. Однако настоятельно прошу: пройдите отсюда.

«Кукурузник» летел, прижимаясь к темнеющим внизу деревьям. Сверчевский коченел в своем кожаном реглане.

Кто эти люди, кто они, говорившие на прифронтовом вяземском аэродроме по–польски?

Он отогнал назойливую, но ненужную мысль. Слишком много нужных. Рожденных сегодняшним совещанием.

1 октября неожиданным приказом дивизия отводилась на станцию Новодугинскую для погрузки в эшелоны. Дивизия совершала марш–бросок на восток. С запада, нагоняя ее, нарастала канонада.

Разворачивалось новое немецкое наступление на Москву.

Подошедший первым к Новодугинской батальон занимал теплушки, когда последовал приказ: немедленно вернуться на прежние позиции, не допустить форсирования Днепра противником.

Однако позициями уже завладели немцы. Мост у Холм-Жирковского прогибался под танками с белыми крестами на бортах.

Всевозможные варианты боя предусмотрел Сверчевский. Кроме такого [63] Генерал–лейтенант С. А. Калинин, в армейскую группу которого входила 248‑я стрелковая дивизия, встречавшийся со Сверчевским в те дни, в своих мемуарах называет историю с приказами «странной». «За день до наступления противника поступил приказ сдать обороняемый рубеж 18‑й дивизии народного ополчения, причем не дожидаясь ее подхода… О том, куда собирались отправить 248‑ю дивизию, известно не было. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнять… Пока части 248‑й дивизии сосредоточивались, как было приказано, в районе Новодугинская, противник без единого выстрела занял их позиции на Днепре». Предполагается, что 248‑ю дивизию намеревались перебросить на юг, к Брянску, где складывалась тяжелая ситуация. Но наступление с запада привело к изменению прежнего приказа и вынудило повернуть дивизию обратно. .

Но и противник не мог взять в толк, почему пустуют окопы и огневые позиции. Не таится ли тут подвох? Вместо того чтобы развивать успех, немцы принялись приспосабливать захваченные окопы для отражения атаки с востока.

И хотя Сверчевский был сбит с панталыку, видел, что дивизию обстреливают из ею же отрытых окопов, он догадывался о недоумении гитлеровских офицеров и, пользуясь им, контратаковал с ходу, продвинулся к Холм–Жирковскому.

Это была его первая и последняя боевая удача в сорок первом году. Удача — вопреки потерянным позициям, времени.

На дивизию навалилась вражеская авиация, из–за Днепра ударили тяжелые орудия. Батальоны залегли в открытом поле. Посланная к соседям разведка вернулась ни с чем. Фланги у дивизии оставались открытыми. Стрельба доносилась с севера и юга.

Ночью багряно пылало со всех четырех сторон горизонта. Поползло, зловеще жужжа, опасное словцо сорок первого года — окружение.

На рассвете Сверчевский вызвал командиров, собрал политотдельцев и сказал бесстрастно, почти занудливо, как начинал лекцию, когда бывал не в настроении:

— Бой в окружении является закономерной разновидностью боевых операций. Поскольку некоторые товарищи это забыли, позволю себе напомнить…

Кончил, правда, менее академично:

— Того, кто поддастся панике и проявит нераспорядительность, ждет расстрел.

Когда «кукурузник» со Сверчевским, развернувшись над Вязьмой, взял курс на запад, командир в фуражке с малиновым околышем приблизился к гражданским, беседовавшим по–польски.

— Ваш черед, товарищи. Надевайте парашюты.

Он проверил, насколько хорошо у каждого подогнан парашют, подтянул ремни, напомнил: сигнал к выброске над южной окраиной Варшавы — прерывистые гудки; не следует спешить, дергая вытяжное кольцо. Каждому пожал руку.

— Счастливо…

Несчастье постигло их еще на аэродроме.

Беря разбег, «Дуглас» колесом попал в воронку от бомбы (у «кукурузника» взлетная полоса короче), и хвост отвалился. Сидевший в хвостовой части парашютист погиб.

Это была первая группа польских коммунистов в Москве, предназначенная для заброски в Польшу.

Место погибшего занял его товарищ, подготовленный и проинструктированный в течение нескольких дней.

Очень скоро группа вылетела с Внуковского аэродрома.

К концу 1941 года в Варшаве находились видные партийные работники Марцелий Новотко, Павел Финдер и другие. Благополучно приземлилась также радистка Мария Руткевич. Однако рация при выброске была потеряна. Вскоре прилетел новый радист — Метек Хейман — с аппаратурой. С этого же самолета прыгали Малгожата Форнальская и Янек Красицкий.

Коммунистическое подполье в Варшаве, разветвляясь, находя и объединяя нелегальные группы, устанавливало связь с Москвой.