Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Короткие, через плечо брошенные реплики убеждали, что Жуков слушает. Когда Сверчевский уклонялся от какого–то важного Жукову направления, тот бесцеремонно обрывал.

— Занимая рубеж на Днепре, дивизия отразила бы натиск?

— Скорее всего — да.

— Меня не устраивает такой ответ. Да или нет?

— При достаточной артиллерийской поддержке — да.

— Почему не спрашиваете о силах противника?

— Должен был их знать. Штабы армии и фронта также обязаны были меня информировать.

— Обязаны. Но их оплошности — вам не оправдание.

Сверчевский постепенно улавливал ход мысли Жукова: командующий, видимо, хочет выяснить — предотвратимо ли было вяземское окружение? Вероятно, Сверчевский не первый из тех, на ком Жуков проверяет свои выкладки. В меру сил Сверчевский постарается ему помочь, не заботясь о том, как будут истолкованы объяснения.

Между крутым командующим фронта и подавленным командиром дивизии устанавливалось некое подобие контакта. Жуков смягчился.

— Садитесь, в ногах правды нет.

Сам он то поднимался на цыпочки, то опускался. Но теперь уже боком к Сверчевскому, переводя взгляд с него на карту.

— Зная замысел неприятеля, можно противопоставить ему свой контрплан.

— Чтобы реализовать контрплан, товарищ Сверчевский, необходимы силы, резервы… Ответьте лучше: до какого момента ваша дивизия сохраняла боеспособность?

— До десятого–одиннадцатого октября.

— Я не о дате. До какого момента дивизия оставалась в окружении активно действующей единицей?

— Пока имела боеприпасы и командиров.

— А командиры не потеряли голову.

— Командиру не дано право терять голову.

— Азбучные истины проповедуйте своим подчиненным. На какое место вы сейчас претендуете?

— На скамью подсудимых.

Жуков презрительно повернулся к нему.

— Самобичевание — не средство уйти от ответственности.

И вдруг открыто улыбнулся.

— Вопрос о вашем назначении решит ГУК, а мне — объяснительную записку. Без лишних подробностей и… самокритичных излишеств.

Сверчевский взялся за дверную ручку, когда вновь раздался хрипловатый голос командующего:

— К вашему сведению, генерал Калинин положительно оценивает контратаки двести сорок восьмой в районе Холм–Жирковский. Это, конечно, не повод почивать на лаврах. Степан Андрианович — добрая душа. Не чета мне.

Объяснительную записку Сверчевский составлял в госпитале. В том же Лефортовском госпитале, где лежал в двадцатом году. Тогда — раненый краском, теперь — генерал, задыхающийся от астмы, сваленный воспалением легких, подавленный мрачными думами.

Госпиталь, как и прежде, был окрашен в желтый цвет. По разметенным дорожкам прогуливались «ходячие», бродили, опираясь на палочки, на костыли, с повязками из-под шапок, с черными через шею косынками для покоящейся в гипсе или бинте руки.

Сверчевский и после разрешения врачей не гулял. Его устраивал бокс в генеральском отделении. Не хотелось никого видеть, слушать разговоры о ранениях, извлеченных осколках. Ему–то о чем рассказывать? О воспалении легких, астме? О том, как лишился дивизии?

Он лежал, уставившись в лампочку под матовым шаром больничного абажура.

Выписавшись из госпиталя, Сверчевский с удивлением узнал, что Жуков приказал дать ему отпуск, а также самолет, чтобы навестить эвакуированную семью.

Уже во время болезни Сверчевскому стало известно, что семья в Кирове, а в Кирове знали, что он лежит в московском госпитале. Встретивший на аэродроме горвоенком заверил: с жильем для семьи будет порядок. Семья пока что ютилась в подвале.

— Где Макс? — спросила мать, нетвердыми шагами ступая от кровати.

— Ранен.

Она положила обе руки на его вздрагивающее плечо.

— Мать нельзя провести… Макса нет.

Хоть бы слезинка. Она вернулась к кровати, сдернула одеяло. Легла.

Больше Антонина Войцеховна не поднималась.

Вечером ждало объяснение с Анной, женой Макса, не подозревавшей, что она вдова.

Еще на лестнице Анна почувствовала запах дорогого табака.

— Макс!

Столько народу в комнате и такая тишина!

— Где Макс? — она подступала к Карлу, недобро вглядывалась в его почерневшее лицо. — Где Макс?

— Ранен.

Трясущимися пальцами вынула папиросу из коробки «Казбека». Сверчевский чиркнул спичкой.

— Давай, Аня, покурим во дворе. Маме дышать нечем.

На лестнице она в третий раз спросила, догадываясь, но не желая верить.

В короткие дни отпуска Сверчевский помогал жене по кухне, проверял, как Марта и Зоря готовят уроки, провожал Анну на работу.

Но чаще всего сидел подле матери. Молчал, как она.

Такой и оставил ее. Чтобы никогда больше не увидеть.

На обратном пути в Москву перед Сверчевским с новой назойливостью всплыл вопрос, заслоненный до поры до времени положением семьи. На какое место ему претендовать, какую должность принять как достойную и посильную.

Его удел — война. Или приближение к ней, когда она приближалась. Иных поворотов судьбы он не мог вообразить.

И yадо же — предписание в город, удаленный на тысячи километров от передовой, билет в сторону, противоположную фронту.

Не хуже других он оценил значение победы под Москвой, но придерживался прежнего мнения: война надолго. Теперь такое мнение не почиталось еретическим. Вручая предписание, начальник ГУКа рассуждал о подготовке командного состава для длительных военных действий. При подобной перспективе не обойтись без налаженных «кузниц кадров». Сверчевский, насупленно выслушавший его напутствия, в этом месте улыбнулся, вспомнив разговор с Малиновским.

Зимой 1942 года поезд Москва — Красноярск шел не быстрее, чем летом 1915‑го поезд Варшава — Москва.

Из окна хорошо натопленного международного вагона смотрел Сверчевский на Россию. Глазами человека, усыновленного безбрежно темневшей в ночи и белевшей днем страной. Нет для него экзотики в сиротливых церквушках, не умиляют черные рубленые избы или свежий кирпич фабричных стен. Слишком свое, кровное, чтобы рождало эмоции. Более свое, чем год назад. Под Вязьмой он хлебнул беды из общего котла. Крестьянки прятали его на сеновалах, совали на дорогу теплую краюху, пахнущую прокаленным подом…

На станциях он обычно маячил у окна, изредка прогуливался по перрону, вознесенный над снующей толпой своей невозмутимостью, каракулевой папахой, сапогами со звенящими шпорами.

В соседнем, набитом под завязку вагоне ехал всклокоченный старик с безумно оцепеневшим взглядом. Молва разнесла его историю по всему составу.

Старик где–то под Житомиром потерял семью. При нем насиловали дочь и внучку, потом пристрелили, прямо в кроватях, с задранными на голову юбками. Его же вытолкали: поглядел — теперь ступай, дед, иди. Он шел. Дошел до Москвы, влез в поезд, забился на третью полку.