Павел Васильев - Повести

— Не виновата я, вот крест, не виновата! — плакала Власьевна. — На тот свет мне идти, я не лгу. Если бы знала все, так разве бы я его не разбудила, разве бы не подняла!..

Когда стемнело, в дверь к Власьевне постучали.

— Открой, Власьевна, — попросили тихо, назвав ее по имени. Голос показался Власьевне знакомым, но она не могла вспомнить, кто бы это мог быть. Она помедлила, начала открывать и придержала щеколду, оробев чего-то, хотела спросить: «А кто это?» — но из-за двери, опередив ее, сказали: «Свои».

Власьевна отворила и испуганно отстранилась от дверей.

— Тихо! — Егор Барканов быстро вошел в сени. Степан остался на крыльце. Власьевна со времен войны видела их впервые. «Как с того света явились», — рассказывала она потом следователю.

— Где этот? — пригнувшись к ней, торопливым шепотом спросил Егор, сильно сдавив ей руку.

Власьевна не ответила ничего, да этого и не требовалось — слышно было, как сладко и размеренно похрапывает Кудрявчик.

— Та-ак, — процедил Егор и оттеснил Власьевну в избу, прикрыл дверь. — Что-нибудь про нас говорил?

— Да было, — призналась перепуганная Власьевна.

— Что?

— Не помню.

— Вспомни давай. Бумаги какие-нибудь показывал?

— Нет, бумаг не показывал.

— Что говорил?

— Да говорил… бранил вас. Изменниками.

— И больше ничего?

— Нет.

В избу вошел Степан, принес полевую сумку, передал Егору. Тот порылся в сумке, просмотрел квитанции.

— Ничего такого нет, — сказал Степану. — Квитанции да деньги.

Еще раз, подсвечивая зажигалкой, просмотрел квитанции и сунул их обратно в сумку. Осторожно ступая, вышел в сени.

— Ты, бабка, убирайся в избу. Да закрой дверь…

А больше Власьевна ничего не видела. Когда раздался шум в сенях, заскрипела кровать, она вскрикнула от ужаса, сорвала с грядки платок, заткнула им уши и упала грудью на лавку. А когда очухалась немного, приподняла голову, взглянула… Егор стоял возле лохани, обмывал в ней руки.

— Видела, карга? Вот и тебе то будет! Только открой рот или шорох какой… — Он сгреб Власьевну одной мокрой от помоев рукой за щеки, сдавил их, собрал в горсть. — Могила по тебе давно плачет!.. Только пикни — под землей найду!..

— А теперь мне один конец, разыщут они меня, — плакала Власьевна.

— Значит, Баркановы, Егор и Степан? — уточнил следователь.

— Баркановы.

— Двое? Или еще кто-то был?

— Вдвоем.

— А ты не обозналась, Власьевна? — неожиданно спросил участковый Филимонов. Спросил таким странным сдавленным голосом, что и следователь, и Власьевна разом удивленно обернулись к нему. До этого незаметный Филимонов сидел на табуретке у печи и покуривал из горсточки, выпуская дым в печное хайло. Он и сейчас еще сидел в прежней позе, закинув ногу на ногу, полуотвернувшись, и цигарка дымила в правой руке, положенной на шесток печи. Но весь он как-то замер напряженно, не смотрел на Власьевну и каким-то ощутимым внутренним взглядом следил за ней, ждал. И только цигарка дымила, дымила, подтаивая понемногу.

— Да где ж обознаться, Федотыч, они.

Филимонов не шевельнулся. Пальцы его задвигались, собравшись в щепоть, раздавили цигарку. И лицо стало жестким, темным.

— А вы что, тоже их знали? — спросил следователь.

Но Филимонов будто не расслышал.

— Где ж ему не знать. Ему-то, господи!.. Ведь он тоже наш, местный, — за Филимонова ответила Власьевна.

— Вам плохо? — поднявшись, спросил следователь. Он еще ни разу в жизни не видел, как меняется человек, когда ему делается дурно, но то, что произошло с Филимоновым, эта быстрая, заметная перемена поразила и напугала его. — Может быть, вам выйти?

— Да… Если понадоблюсь, позовите.

— Да, да, пожалуйста!

Следователь видел, как Филимонов спустился с крыльца, облокотился на изгородь. Сухопарый, длинный. В стоптанных сапогах с широкими низкими голенищами, ноги в них будто жерди. И чем-то весь так похожий на отощавшего горбатого лося. Волосы жесткие, с сединой. Седина на них как изморозь на прошлогоднем жестком сене. Вот он пошарил сверху по карманам, похлопал, пощупал и вытащил кисет, не глядя, половил в нем, не глядя, свернул цигарку, закурил.

— Так, значит, вы утверждаете, что это были Баркановы? — повернулся он к притихшей, робко ждавшей его слов Власьевне.

— Они.

— И оружие было?

— Было. Ружье.

— Ружье или винтовка?

— Винтовка. Это, военное…

Следователь развернул блокнот и размашисто написал: «Баркановы»…

Когда умер сам Баркан, Никифор, в возрасте около ста лет, его сыновья, Демид и Евграф, а по-здешнему — Еграха, жили вместе, одним домом. Оба были женаты. У старшего, Демида, были сын Егор и дочь Капа, а у Еграхи было два сына — Степан и Давыд. Никифор Баркан был мужик суровый, молчаливый. Жил строго, по старому обычаю, по-древнему, «как от прародителей пошло». Сыновья ни в чем никогда не смели перечить отцу, его слово — закон.

Рассказывали, что, бывало, еще до коллективизации, в сенокосную пору едет Баркан на луг за сеном, а вся большая семья уже ждет его там, стоят, подняв охапки сена, в ряд, наготове. Невестки — впереди, а сыновья и внуки — позади. Никифор сидит на телеге и не торопится, подъезжает, легко пошевеливает вожжами. Но не остановит лошадь возле ожидающих, а проедет вперед, и невестки, опережая одна другую, бегут за телегой. А Никифор оглянется, видя, что догоняют, хлестнет лошадь и, только пыль заклубится, покатил на соседний луг. Невестки бросают сено да наперегонки за ним следом. А Никифор следит, которая отстанет.

На сороковой день после смерти Никифора братья собрали у себя всю ближнюю и дальнюю родню. Пили, как и принято на поминках, без здравиц и песен. А когда уже подзахмелели крепко и загомонила, загудела большая застолица, поднялся Демид, вытащил из-за лавки, на которой сидел, топор и, крякнув, почти по обух всадил его в столешницу. Сразу тихо стало за столом.

— Вот! — сказал Демид, оглядев всех. — Тятьки нет… Я старшой! Я буду хозяин в доме!.. И жить будем как жили!

— Да ведь теперь и цапля на болоте по-иному живет, к новому приноравливается, — заметил кто-то из гостей.

— А у нас так будет! По прародителям! И разливать я буду! Как хочу. А кто против да хочет, чтобы по-другому было, пусть выдернет топор. Только пусть на себя пеняет. Пробуйте, кто хочет.

И сел.

И стал разливать по кружкам, зачерпывая ковшом из ведра самогон. Лил, кому сколько хотел. Никто ему не возражал, смолчали. Но, видимо, невмоготу показалось это младшему брату, обидно, оскорбительно, — все сидел, сидел Еграха, хмурился и все багровел, наливался кровью в лице, а потом встал, вырвал топор из столешницы и выкинул в окно.

— Так-то я тебя хотел!

Тут же вскочил Демид, и началась драка.

В драке кто-то сбил Демида, в суматохе вывалили его в темные сени, где оконце было закрыто ставней, он упал за дверь, вскочил, сорвал косу со стены, а мимо него, пригибаясь в дверях, пробегали всполошенные бабы, гости. И, пригнувшись, чтобы не стукнуться о дверную притолоку, выбежал Еграха. А как только он переступил порог, перенес ногу в сени, Демид ударил его косою в шею, в то место, где кончался вьюнок мягких волос…