Павел Васильев - Повести

И вскоре он увидел едущих. Это были немцы. По трое, по четверо они, зябко нахохлившись, сидели на дровнях. Одна подвода появилась из леса, другая, третья… И пошли, пошли… Передние уже приближались к тому месту на большаке, где собирался перейти его Филимонов.

И в этот момент впереди Филимонова, в каких-нибудь семи-восьми метрах, поднялся из кустарничка кто-то в маскхалате и что-то громко произнес. Ему ответили с дороги.

«Постовой!» — обмер Филимонов. Осторожно, осторожно, пока не слышно было его движений из-за шума повозок, начал отступать к лесу.

«Как же так получилось? — не со страхом, а с каким-то затаенным удивлением, словно о ком-то другом, думал Филимонов. — Чуть не напоролся! Еще каких-нибудь несколько метров… Как же он меня не заметил?!. Наверное, дремал».

Стало ясно: и туда, за большак, идти незачем — там тоже немцы. Везде они.

«Наверное, и у нас в Ольховке, — с горечью подумал Филимонов. — А что с Сережкой и Тоськой? Что?»

У него была такая договоренность с женой: будут спрашивать, где он, отвечай всем: «Не знаю, сгинул в начале войны, и все». Но поможет ли это?

Кругом немцы. Во всех деревнях.

«Надо переждать, — подумал Филимонов. — Пересидеть где-то. Мудра пословица: час минешь — и день живешь, а день минешь — и век живешь. Верно сказано! Особенно для такого времени, как сейчас, для войны».

Отойдя километра на два в лес, Филимонов выбрал овражек у реки, под вывернутой сосной утоптал снег и соорудил что-то наподобие шалаша. Зажигалка у него была, всегда носил в потайном кармане, застегнутом на булавку. Настелив по снегу в несколько слоев елового лапника, накидал на него сушняка, бересты, развел костер. Понимал, что это слишком опасно, но надо было хоть немного обогреться. Став на колени, чиркнул зажигалкой, а когда огонек, еще белесый, прозрачный, робко побежал по сучкам, выбирая, которые посуше, поймал его в ладони, оберегая, а затем, когда огонь уже поразросся, распахнул полушубок, склонился и стоял так, на коленях, жадно ловя ноздрями горьковатый дымок, стоял до тех пор, пока не запахло паленым.

— Хорошо!.. Ах, как хорошо-то, — шептал Филимонов, согреваясь.

Ему показалось, будто крикнул кто-то. Схватив винтовку, отпрянул в угол, замер. Ждал, затаив дыхание, вслушивался. Но было тихо — ни звука, ни шороха. Осторожно выполз из шалаша, прилип к стволу сосны, притаился… Тихо… Звонкая, какая-то прозрачная тишина…

«Нет, наверное, послышалось. Филин, может быть, гукнул… Или показалось».

Темная была ночь. Кажущиеся совсем близкими, стыли над головой звезды. Они были насыпаны тесно, густо, и, будто буравчики, сверлили небо.

Он распрямился, переложил винтовку в другую руку, но не успел сделать и шага, как совсем близко, почти рядом: «Э-э-эй!»

Филимонов присел и окликнул:

— Стой, кто здесь?

Человек рухнул в снег.

— Руки вверх! Ни с места!

Но там молчали. Не шевелились. Оглянувшись, нет ли рядом еще кого, Филимонов, следя за тем местом, где лежал человек, осторожно-осторожно отодвигался в сторону, за дерево.

— Кто здесь? — повторил он.

— Да пошел ты к такой-то!.. Свои!

Филимонов подбежал к лежащему. Теперь и расспрашивать не надо было, кто это, — по скудной, потрепанной одежонке сразу угадывалось: военнопленный, беглый, Он лежал вниз лицом. Попытался привстать, но не смог. Суетясь, Филимонов приподнял его.

— О-ох.

— Что с тобой? Ранен?

— Нет… Ноги… Замерзаю… Помоги.

— Сейчас. — Подхватив его под руки, Филимонов поволок к шалашу. — Сейчас, — повторил он. — Сейчас.

Положил возле костра. Человек протянул к огню руки. Огонь лизал их, а он вроде бы и не ощущал этого. Филимонов подкинул в костер сушняка.

— Давай, ближе садись.

Человек приподнял голову, глянул на нею и недоверчиво произнес:

— Филимонов?

— Я, — растерялся Филимонов; он всматривался в лицо этого человека и — не узнавал. Тот следил за его взглядом и понимал, что его не узнают.

— А ведь на одной парте три года сидели, — сказал с укором.

— Давыд?!

— Ну!..

Давыда трясло. Зубы его гулко лязгали. Он сидел так близко к огню, что от одежды валил пар.

— Какими судьбами?

— Потом… Помоги… — Глазами указал себе на ноги. — Кажется, все… Отплясался.

Филимонов ухватился за стеганки, потянул. Но они не снимались.

— Тяни! — почувствовав, как он растерянно замешкался, крикнул Давыд.

— Не снимается.

— Дери!.. Режь голенище!

Ножом Филимонов вспорол стеганки, но портянки было не развернуть.

— Кажется, примерзли.

— Дери их.

— С кожей?!

— Дери!

Обеими руками упершись в землю, до хруста сжав зубы, Давыд откинулся на спину, со свистом всасывал в себя воздух:

— У-у-у!

— Не снять!

— Да дери ты!.. У-у-у!

Он пододвинул ноги к огню. Странно было видеть, но от ног тоже повалил пар.

— У-у-у!

— Снегом бы надо.

— А, все равно теперь!

Все-таки Филимонову удалось размотать портянки. Ноги были белые, как гипс. Он стал тереть их снегом. И снег, не тая, ссыпался с них, будто с поленьев.

— Три, три, — повторял Давыд. — Все равно теперь… Все…

— Отойдут.

— Руки бы остались. Руки мне еще пригодятся. Ох как пригодятся!

Отстранив Филимонова, он сам растирал ноги. Проверил, шевелятся ли пальцы. Вроде бы чуть шевельнулись.

— Живы…

Филимонов метался, не зная, чем помочь. Положил на огонь остатки хвороста.

— Сейчас еще принесу.

Выскочил из шалаша, лазил в темноте по кустарнику, отыскивая сушняк.

— Сейчас как следует раскочегарим, сейчас, — свалил сушняк в костер.

— Ну, денек выдался! Второй раз в гостях. — Давыд долгим взглядом посмотрел на Филимонова. И спросил с горькой болезненной усмешкой: — Братья-то мои, а?.. Слышал?

— Слышал.

— Кто бы мог подумать!.. И Степан туда же!.. Сукины сыны!

— Война нас многое заставила переоценить.

— Многое… Филимонов, я сейчас, конечно, хреновый помощник, но возьми ты меня к себе. Христом-богом прошу, возьми! Где надо, проверишь. Я не какая-нибудь шкура. А что в плену был, не по своей воле. Вот, клянусь! В жизни никогда никому не лгал и тебе не лгу!

А Филимонов сразу же вспомнил о своих ребятах. Сердце болезненно сжалось. Ведь не нашел их сегодня. Где они теперь! Живы ли? Есть ли отряд?

— Грейся.

— Спасибо тебе, — по-своему понял его Давыд. — А я уже два раза бежал, и все неудачно. Невезуч я в жизни, Филимонов.

— Да и я тоже… не очень-то.

— Но, однако, я на свою жистянку не жалуюсь. Хоть и не очень она была… Пожить хочется. Знаешь, примета такая есть, если человек хочет жить, значит — будет жить.

— Это верно.

— Еще как! Поживем! Еще побрыкаемся!.. А если что… У-у-у!

— Больно?

— Сил нет. У-у-у.

Он повалился на спину, крепко сжав кулаки, стучал ими по земле. Затем притих. Филимонов молчал, не решался его беспокоить. Осторожно выполз из шалаша, стал собирать хворост. А когда вернулся, Давыд спал. «Можно ли спать с мороза-то?» — обеспокоился Филимонов, однако будить не решился. Снял полушубок, затем — пиджак и пиджаком прикрыл Давыда. Но только прикоснулся, Давыд сразу же проснулся.