Павел Васильев - Повести

— А-а? Что?

— Прикройся, потеплее будет.

— А-а. Спасибо… О, мать родная!

Осторожно сел, аккуратно приподнял пиджак, посмотрел на ноги. Они опухли, и теперь на них едва ли натянул бы стеганки.

«А в чем же идти?» — подумал Филимонов. И, наверное, это же самое подумал Давыд, потому что он посмотрел на Филимонова и спросил:

— А?

— Н-да, — покачал головой Филимонов.

— Красиво!

«Что же делать? — обдумывал Филимонов. — Что-то надо делать. Так нельзя».

Давыд весь горел. Лицо его было влажным, под глазами проступили капельки пота.

«Надо идти в деревню. Ведь он совсем болен».

И тут же Филимонов вспомнил, как всего час-два назад чуть не наткнулся на постового. Совсем рядом был. Он и сейчас, вспомнив это, покачал головой, недоумевая, как это пронесло. Просто чудо! А такие чудеса дважды не повторяются. Час минешь — и век живешь!..

Сняв валенки, положил, их к огню: тоже надо было хоть немного обсушиться. За всем случившимся он как-то и позабыл о себе.

А Давыд то засыпал, как бы проваливаясь в этот сон, то начинал метаться, что-то тихо и быстро шепча. Пригнувшись, Филимонов разобрал:

— Пошла, пошла! Братцы, сюда! Ко мне! Лава, лава пошла! Лава!

— Давыд, Давыд, — потормошил его Филимонов.

— А? — Давыд очнулся.

— Ты что? Приснилось что-нибудь?

— Не знаю… А что, я бредил?

— Говорил что-то.

— Ну да?.. Начинается…

Он дышал как после быстрого бега, открытым ртом. И чувствовалось, воздуха ему все равно не хватает.

— Худо? — спросил Филимонов.

Давыд долго молчал, как-то весь насторожась, будто приготовясь к чему-то. Затем сказал шепотом:

— Связал я тебя по рукам и ногам.

— Это почему же?

— Да так… Подарочек… Послушай-ка, Филимонов. Пока не поздно… Мотай отсюда.

— Как это? — не понял Филимонов. — Оставь меня.

— То есть как?

— Там, где я в последние дни находился, ребята с тифом лежали.

— Ну так и что?

— А то, что нас одна вошь ела.

«Вот оно что!» — наконец понял Филимонов.

— Ты это… брось! — рассердился Филимонов. — Чтоб я больше не слышал? Понял? Не мели! А если бы я такой лежал?

— Так ведь не ты!.. И куда я с такими ногами? Ты посмотри-ка.

— Ну и перестань! — завопил Филимонов. А сам лихорадочно думал: «Худо!.. Худо! В деревню надо идти. Одежонку достать, обувь. Без этого не обойтись. Может, где-то пристрою его… На мельницу — нельзя, в Замоицу нельзя. Везде немцы…»

— Вот что… Все же придется мне идти. А ты тут полежи, — поуспокоившись, поразмыслив, прикинув и так и этак, сказал он Давыду.

Давыд сразу же сел, бегло глянул на него и усмехнулся:

— Фарисей ты!.. Иди! Я же сам предложил тебе, иди. Только слова-то не подбирай, говори сразу.

— А ну, обувайся! — подскочив к нему, в ярости закричал Филимонов.

— Что?

— Обувайся давай! Понесу! Поволоку! На себе потащу, на горбушке! Обувайся!

— Перестань ты!.. Ха, — смутился Давыд. — Что ты, в самом деле.

— Нет, почему же, давай! — не мог успокоиться Филимонов.

— Ты прости меня, слышишь, — попросил Давыд. — Прости, Митя. Ослаб я, измотался. Из веры к людям выбился, не знаю, что плету.

— А не знаешь, так и не говори, что не знаешь!

— Прости!.. Дай руку!

— Да ладно уж… Идти мне надо, сам соображаешь.

— Фрицы там. Это все равно, что в волчью пасть.

— Без одежды не просидим.

— Не могу тебе обузой быть. Не хочу! По рукам и ногам свяжу.

— Надо идти.

И как только Филимонов решил, он сразу вроде бы позабыл об опасности — она как-то сместилась, потеряла значение. Теперь его заботой было побольше наломать для Давыда хвороста, чтоб не погас костер в его отсутствие.

Он свалил хворост в большую кучу у лаза в шалаш, так, чтобы Давыд мог свободно достать его.

— Ну, грейся. Я постараюсь недолго.

— Спасибо… У тебя есть бечевка?

— Зачем тебе?

— Чуни завяжу. Оставь… Хотя бы примерно в какую сторону самая ближняя деревня?

— Да вот здесь. Кипрово. Но там вроде бы сейчас тоже немцы.

— Погоди. Присядь.

— Некогда. Скоро светать начнет.

— Ничего, присядь. Говорят, это хорошо на дорожку.

— Потом посидим. Побежал.

— Ну, прощай.

Филимонов выбрался из шалаша, прикрыл лаз еловым лапником. Отойдя немного, остановился, чтобы получше запомнить местность и не плутать на обратном пути. Поудобнее пристроил винтовку за плечом, поправил шапку.

«Куда идти? — прикидывал, раздумывая. — Сейчас, пожалуй, все едино. Пойду домой. Если повезет, заодно своих проведаю».

Как ни торопился, как ни старался Филимонов, но к своей деревне он вышел на рассвете.

Погода к этому времени изменилась, подул ветер, заволновались, зашушукались ели, повалил снег. «Это не худо, — подумал Филимонов. — След заметет».

Вокруг их деревни леса большого не было, в основном кустарник, по сырым низинам он вплотную подступал к огородам, упирался в изгороди. Они здесь были сделаны из хвороста, высокие, плотные, может быть поэтому их называли по-древнему — «тыны».

С Тоськой у Филимонова было условлено так: если никого нет в деревне — на чердаке оконце не занавешено. В хорошую погоду это легко можно было различить издали, еще из-за ручья.

Напротив огорода Филимоновых по ольшанику рос можжевельник. Сейчас он стоял пригорбившись, попридавленный снегом. Перебегая от куста к кусту, Филимонов прокрался к самому тыну, выглянул из-за него.

Оконце на чердаке было открыто. На всякий случай немного выждав и прислушавшись, раздвинул хворост, пролез в огород и, пригибаясь, пошел вдоль тына: не стоило лишний раз попадаться на глаза соседям! За двором, откуда подходил Филимонов к избе, трепыхалась на веревке какая-то обледеневшая тряпка, прислоненные к стене хлева, стояли Сережкины санки.

Он был уже неподалеку от крыльца. В избе стукнула дверь, открывшись в сени, проскрипели промерзшие половицы, звякнула щеколда, и на крыльцо вылез мужчина в белой нижней рубахе и зеленых галифе. Остановился, зябко поеживаясь, зевнул, глянул в сторону Филимонова и… обмер. Так он стоял несколько секунд, затем скорехонько пошарил-пошарил позади себя, толкнул дверь и ринулся в сени.

«Полицай!» Филимонов выстрелил, не целясь. И попал — слишком малым было расстояние. Полицай вскрикнул, переломившись в пояснице, стал заваливаться на спину, грабастая по косяку.

По всей деревне тотчас захлопали двери, грохнул выстрел, послышались суматошные голоса: «Партизаны, партизаны!» Забегали, затопали. Но пока суматошились там, пока разбирались, что к чему, Филимонов уже успел выскочить за тын, оттуда — в кусты. И сразу свернул вправо, подумав, что нельзя бежать старым следом, чтобы не вывести полицаев на Давыда. Он побежал в сторону деревни Забор.

Впереди был пригорок, за ним — луг, а дальше густой кустарник. На пригорке снег посмело ветром, бежать было легче. Но его сразу же заметили из деревни, начали стрелять. Что-то кричали. Выбравшись на самый горб, он в первый раз оглянулся и увидел, что от огородов за ним бежит человек семь, но розно, некоторые уже заметно поотстав, и почти все в одних рубахах, как были со сна. «Ага, так вы далеко не побежите», — подумал Филимонов. Он выстрелил. Полицаи попадали в снег. «Вот-вот, освежитесь». Он перезарядил винтовку и побежал дальше. Когда оглянулся во второй раз, кое-кто из погони уже остановился.