Павел Васильев - Повести

— Вот так-то лучше, — басит Глафира, наблюдая, как раскладывают все на столе. — А теперь бери что хочешь. Только что же, так всухую и будем, что ли?

— И-и-и, милка моя. Дуся, да ведь с тебя же сегодня приходится!

— Ох, что же это я! — спохватывается мама. — Совсем забыла. Как же так!

— Вот теперь иное дело.

Глафира кладет на ладонь бутылку, а другой рукой — тяп по донышку. Разливает по рюмкам. Все встают, ждут.

— За победу! — произносит Глафира. Ее рука выше, других над столом.

— За победу! — подхватывают все.

— За фронтовиков, — тотчас поспешно добавляет тетя Аля. — За наших мальчиков, милых наших, за твоего Митю, Глашечка, за моих всех, Миньку, Боречку… Толик! — Она проводит рукой по глазам.

— Хватит, Алька, не вернешь.

— Нет, нет, не вернешь, Глашечка. За тебя, Васька, за твое возвращение. За наших мальчиков, чтоб они приходили, какие ни есть, плохие ли, хорошие, да наши ведь они, милые, и нам вот как дороги.

— А за Гошку-то! За Гошку моего! — порывается ближе к столу Муська, она тянет рюмку вверх, чтобы была на одном уровне с Глафириной. — За него-то!

— И за него тоже, за всех.

— Конечно, чтоб все возвращались, — говорит мама.

— И за тех, кто уже не придет. — Тряхнув головой, будто с кем-то не соглашаясь, Глафира одним кивком выпивает рюмку. Опять наваливается на стол, он вроде бы чуть прогнулся в ее сторону. Не поморщилась даже, не закусила, как водичку проглотила.

Я тоже пью, но самую малость. Я и без того пьян, все еще не могу прийти в себя, успокоиться. Все верчусь, смотрю на всех. Дома, неужели я дома? И мама улыбается мне, она не сводит с меня глаз.

— А Семен-то еще не знает, что сын приехал? — спрашивает у мамы Глафира. — Прибежал бы, если бы знал, тут был бы.

— Да у него работа, милка моя, не очень-то убежишь, — будто оправдывая маму, вступает тетя Аля.

— Завтра к нему пойдем, — говорит мама, как-то сразу присмирев и словно погаснув.

— Конечно, еще успеют они, милка. Успеют сто раз.

— Я так, к слову. А я сегодня дуранды достала, — на другую тему с какой-то непонятной торопливостью переводит Глафира разговор. — Василий, ты когда-нибудь дуранду ел? Вот завтра лепешек напеку, попробуешь. — Она кладет свою тяжеленную мужицкую руку мне на шею, легко перехватывает ее двумя пальцами, видимо, замеряет. — Ничего, поотъешься. Дюжим мужиком вырастешь. Может, еще моего Митю обгонишь… Что, бабы, давайте еще по одной.

— Мне хватит, хватит, девочки! — прикрывает свою рюмку тетя Аля. — Мне в госпиталь уже пора бежать, на дежурство, к своим стреляным, ломеньким своим.

— Одну-то еще можно. Мы старухами становимся, а вот наши парни растут.

— Ой, Глашечка, не скажи, да какие же мы старухи! Вчера в коридоре один как схватил меня, обнял да как поцелует, вахлак, думала, что задохнусь. Батюшки! — Тетя Аля испуганно всплескивает руками. — А ты, Васька, не смотри на меня, не слушай!.. Тьфу ты, вахлак дурной! Я ему по роже, а он мне: «Алечка, золотко мое! На фронт ведь еду. Одной тобой живу!» А у меня там, на фронте, четверо. Четверо, девочки! Какая я тебе Алечка. Я тебе сестра Аля. Или Алевтина Ивановна. Вот так… Включите радио, девочки, сколько времени-то?

Сместившись за Глафиру, за ее спину, я все присматриваюсь к присутствующим. И особенно к Муське. Изменилась она. И не то чтобы выросла, а вроде бы стала старше меня еще лет на десять. Прежде я никогда не ощущал нашей возрастной разницы, мне Муська представлялась ровесницей, мог бегать с ней, возиться, даже подраться, а теперь я почувствовал, что она какая-то очень уж взрослая, и мне совестно ее.

До войны все наши хозяйки были очень дружны с жильцами из седьмой квартиры, ни у них, ни у нас никогда не запирались двери. Постоянно кто-нибудь из соседей заходил к нам по какому-то делу: похвастать обновкой, угостить чем-то или просто «почесать язык». Особенно же частой гостьей была тетя Тося, Муськина мама. Теперь ее нет, погибла в блокаду. А сама Муська буквально жила у нас на кухне. Неизвестно, где она бывала больше, дома или здесь. С утра до вечера почти непрерывно слышался ее смех, Муську все любили и баловали у нас.

Случалось, что за какую-нибудь очередную «шкоду» тетя Тося пыталась ее наказать.

«Спасите, спасите!» — влетев к нам на кухню, кричала Муська, вытаращив глаза и подняв вверх руки, визжала по-поросячьи.

«Где она тут?» — спрашивала разгневанная тетя Тося, с веревкой в руках появляясь следом.

«Спасите! А-а-а!»

«Оставь, оставь девку», — останавливала ее Глафира.

«Как оставь! Да вы мне ее совсем испортите».

«Ничего худого она тебе еще не сделала».

«Так что же, ждать, когда сделает?!»

А что было, когда у Муськи случился приступ острого аппендицита и за ней приехала «неотложка», чтобы отвезти в больницу. Муська металась по кухне, будто ошпаренная кошка, сшибая табуретки и сметая на пол кастрюли. Ее ловили два санитара и все наши жильцы, и когда все-таки поймали, закатали в одеяло и понесли, она сучила ногами, пыталась укусить санитара и вопила на весь дом:

«Пузо будут резать! Нитками зашивать!»

Вернувшись из больницы, первую неделю ходила притихшая, по-старушечьи сгорбленная, и при встрече еще издали предупреждала глухим многозначительным шепотом, приставляя палец к губам:

«Осторожно! Не толкните!..»

И было страшно проходить рядом. А однажды, улучив момент, когда на кухне никого больше не было, она зажала меня в угол и торопливо зашептала, заговорщически оглядываясь:

«Никому не скажешь, одну тайну раскрою, жуткую?»

«Нет, а что?» — слегка струхнул я.

«Мне ножницы в пузе зашили. Позабыли там. Во, хочешь, через халат пощупай».

Я пощупал, да так и обмер. И в самом деле — ножницы. Да еще какие большущие-то, портняжные.

«Во!» — хвастливо вскинула голову Муська. Нерасчетливо поддернула халат, и спрятанные под ним ножницы грохнулись на пол.

…— Наклонись-ка, что спрошу, — манит Муська, уловив мой пристальный взгляд. — А ты хоть одного фрица пристукнул там?.. Неужели ни одного? Что ж ты, размазня!

— Тебя бы туда, — усмехается Глафира.

— Конечно, а что?

Радио вдруг умолкло, и после короткой паузы раздались позывные.

— Тихо, тихо! — вскочила Муська. Она крутанула регулятор на полную громкость, мама и Глафира успели погасить примуса.

«Говорит… Москва…»

Передавали приказ Верховного Главнокомандующего. Я впервые услышал этот дикторский голос. Стоял притаив дыхание. Что-то было в этом голосе суровое, тревожное, что брало за душу. Все слушали молча.

«Вечная слава героям… павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

— Вечная, — повторяет Глафира.

«Смерть немецким оккупантам!»

— Ну, я побежала, побежала. Опоздала уже совсем, — срывается с места тетя Аля. Через минуту она проходит мимо нас, уже в гимнастерке, с противогазной сумкой через плечо. В такой сумке носят всякие нужные вещички. — До свидания, девочки, счастливо вам. Чайник не забудьте завернуть в одеяло.