Павел Васильев - Повести

— Нет, нет, не забудем.

Я еще не знал тогда, что у нас в квартире всегда держат горячим чайник на тот случай, если вдруг кто-нибудь из фронтовиков случайно заскочит домой.

После ухода тети Али мы еще часа два сидим на кухне. Глафиру совсем развезло от горячего чая, она лежит на столе, растекшись по нему, как тесто. Потом и я ухожу и слышу, как оставшаяся Глафира разговаривает с Муськой:

— Ну доедай, не оставляй ничего.

— Да я не хочу, сыта.

— Ешь, ешь. А то вон ты какая, через живот позвоночник можно почесать.

— Меня сегодня один парень конфетами угощал. Целый кулек съела.

— Ну? — удивляется Глафира. — Барыга какой-нибудь, что ли?

— Почему же непременно барыга?

— Откуда же сейчас у порядочного парня столько конфет?

— А что? Может быть, он их по одной штучке целый год откладывал, сам не ел, а потом мне принес. Не может так быть, да?

— Так тебе и принес?

— Конечно! Если я предмет его обожания. Ну и что?

— Смотри, предмет, сразу-то много конфет не ешь, а то как бы тебя свистун не пробрал.

Позднее я слышу, как Глафира все бродит по коридору, шаркает тяжеленными ногами. Муська давно уже ушла, мама уснула, а она все бродит.

И мне не спится. Я не могу уснуть. Все кажется, что я должен бежать куда-то, что-то делать. Как-то не верится, что я дома. Вспоминаются мне деревня и те, кто остался там, моя тетя Настя, у которой я жил после смерти бабушки, ее пятилетний сын Сашка.

А в полночь, когда утихла квартира, утих дом и на улице стало тихо, я выхожу в коридор и неожиданно снова вижу Глафиру. Босая, в одной длинной белой рубашке, она стоит в углу возле окна, упершись в стены своими могучими руками. Стоит, уронив голову, и по-мужски, без всхлипываний, глухо, утробно плачет. Плачет, таясь от всех. А за ней в углу стоят Митины удочки.

Я просыпаюсь рано, еще нет шести. Меня будит мама, она собирается на работу и до работы хочет еще свести меня к папе. Удивительные изменения произошли за мое отсутствие: моя мама, бывшая закройщица модного перворазрядного ателье, теперь работает где-то на заводе грузчиком, а мой папа, столяр-краснодеревщик, — кладовщик в столовой.

Мы завтракаем. Точнее — я, а мама сидит рядом и смотрит на меня.

— Ты ешь все, ешь, не оставляй. А я чай буду пить, — говорит она.

И я все съедаю, а она лишь пьет чай с сахарином. Бросает в стакан таблетку, которая моментально тает.

Потом провожает меня до столовой, где работает папа. Столовая оказывается закрытой, на дверях висит амбарный замок.

— Ну вот, постой, подожди его здесь. Он, по-видимому, скоро придет, — говорит мама.

И уходит. Но уходит не сразу, кажется, хочет у меня что-то спросить или что-то сказать, но так и не решается.

Столовая расположена в подвальном помещении, в нее, как в погреб, ведет узкий спуск.

Еще по-утреннему прохладно. В подворотнях таится ночная синева. Шаги прохожих еще гулки, а двухколесные ручные тележки, которые катят к булочным и магазинам, гремят на всю улицу. Стоять скучно, и я тихонько бреду вдоль улицы. Заглядываю во дворы, загроможденные поленницами осиновых дров, обитых жестью, опутанных проволокой. Позвякивая ключами, проходит дворничиха, открывает запертые на ночь двери парадных. Через улицу переговаривается с другой дворничихой:

— Дмитриевна, пойдем в баню. На Мытнинскую дрова привезли, весь день теплая вода будет.

— Да, как в прошлый раз, и холодная-то не текла.

— Это в Смольнинской, а тут директор такая холера — в ладошках согреет. Мыло отоварила? По какому талону дают?

Я останавливаюсь возле газетных стендов и долго рассматриваю газету, читаю. Все для меня удивительно, необычно, как будто вижу впервые. Все — первооткрытие. И в то же время я как будто встречаю старых друзей. Всему радуюсь. Радуюсь, что вижу вот газеты, висящие на стендах на улицах, как висели и до войны, радуюсь, что умею, не разучился читать, что вижу дворничиху и что у дворничихи к переднику приколот милицейский свисток. Радуюсь всему.

Когда я возвращаюсь, столовая оказывается открытой. Робея, толкаю дверь и вхожу в полутемное помещение. Пусто. На столах ножками вверх сложены стулья. Какая-то женщина в темно-синем рабочем халате моет пол.

— Ты чего? — не разгибаясь, спрашивает она и, шуруя тряпкой направо и налево, спиной движется ко мне.

— К папе.

— К кому? — она оставляет тряпку. — А как фамилия?

Я называю.

Тетка выпрямляется, вытирает руки о халат и, поправляя выбившуюся из-под платка прядь волос, недоверчиво смотрит на меня:

— Так говорили, у него сын погиб?

— Нет.

— Значит, ты и есть? — Она осматривает меня с ног до головы. — Ну да, конечно… Похожи… С матерью живешь? Мамочка-то, верно, от сердца не оттолкнет… Да ты подожди. Нет отца. Он на базу уехал. Погуляй где-нибудь, а потом придешь. А хочешь, здесь подожди. Похож на отца, вылитый!

Я выхожу из столовой, а тетка с порога смотрит на меня. Потихоньку бреду по улицам и оказываюсь возле Таврического сада. Часть его отделена проволокой. И там, за ограждением, из-за бруствера торчат стволы зенитных пушек… Ходит солдат с винтовкой. А по эту сторону ограждения, по всей бывшей поляне, по берегам канавы — грядки, грядки, грядки, разгороженные поставленными на бок ржавыми кроватями.

Пробродив больше часа, возвращаюсь в столовую.

Теперь в ней многолюдно. У входных дверей толпятся женщины, кто с бидоном, кто с кастрюлькой, с набором стеклянных баночек.

Как только я вхожу, официантки, быстро переглянувшись, перешептываются между собой.

— Вы к Савельеву? — спрашивает одна из них. — Папаши еще нет.

И тотчас появляется полная рыжая женщина. Она стоит у распахнутой боковой двери и, вроде бы растерявшись, не может решить, что же ей делать, переступать порог или нет.

— Пройдите, — предлагает она мне. Мы проходим в кабинет с надписью на двери: «Заведующий». Женщина внимательно, но недолго смотрит на меня и отворачивается, нервно потирает руки.

— Да, вот… папаши еще нет, — глухим, напряженным голосом говорит она. — Он еще не пришел. — Смахивает с письменного стола соринку. — Да… Вас как зовут?.. Вы у него один? В школу ходили? — и еще подобного рода вопросы. Она как будто стесняется меня, то взглянет, то вдруг потупится. И я тоже начинаю смущаться.

В приоткрытую дверь настырно заглядывают официантки.

— Ой, извините! — вскрикивают притворными голосами. А она вроде бы и не видит их.

— Вы когда приехали? А где жили? Один? Да, с бабушкой, вы уже говорили… Вам сколько лет? Пятнадцать? Отец скоро придет… Сейчас должен прийти… Вы, наверное, проголодались? Я сейчас…

Она поспешно выходит, а я остаюсь в пустом кабинете один. И во второй раз сегодня думаю, удивляясь, что мой отец, столяр-краснодеревщик, и вдруг работает здесь кладовщиком. Об этом утром сообщила мне мама.