Павел Васильев - Повести

Первый час ночи. Если приподнять светомаскировку и выглянуть в щелку, то видно темно-фиолетовое небо и черные силуэты домов.

Со двора слышатся приглушенные голоса. Там, на путях возле нашего цеха, грузят эшелон. Вагоны замаскированы свежими ветками ольхи. Солдаты из конвоя, еще не отвыкшие от фронтовой обстановки, заходят покурить под крышу, чтобы не видно было с воздуха, и когда курят, держат цигарку огоньком в ладонь. Гражданские всегда держат огнем от руки.

Когда прибывает новый эшелон, все наши смотрят, чем замаскированы вагоны: ольхой — значит пришел от Нарвы, березой — от Новосокольников.

Днем время летит быстро, а вот вечером оно тянется медленно. И потому, что устал. И еще потому, что очень хочется есть. Подсасывает под грудью, живот, кажется, прилип к позвоночнику. Невольно все посматриваешь на большие цеховые часы. Но стрелка будто остановилась, застряв на одном месте.

Ловлю себя на том, что нисколько не тороплюсь, а даже стараюсь делать все помедленнее. Если бы было выделено определенное количество деталей, сделал и уходи, тогда поднажал бы, а то Клавка Фиссолонова все подкладывает и подкладывает новые.

Борька тоже устал и немного «придуривает». Часто бегает в туалет и сидит там подолгу. И меня зовет: «Пошли, позаседаем». Или неторопливо бредет к бачку с водой, пьет. Я тоже несколько раз прогуливался к бачку. Когда попьешь, то вроде бы и не так сильно хочется есть.

А от этих винтов, от их поблескивания, от того, что напряженно всматриваешься в шлиц, болят глаза.

Мы с Борькой, как по команде, откладываем отвертки.

— Хочешь пить? — спрашивает Борька. Он теперь не оглядывает через перегородку, ему не хочется вставать.

— Нет, спать хочу. И есть.

— Просто пробежимся туда и обратно.

— Да я уже пробовал.

— Атас! Мастак топает.

Жарков подходит и останавливается рядом со мной.

— Как дела? — Он сейчас в трикотажной бобочке. Руки у него тонкие, жилистые, на левой фиолетовая наколка — русалка и четыре корявые буквы «Ваня». — Ну, на сегодня хватит. Идите отдыхайте, ребята. — Мы молчим. Потому что просто неприлично вот так сразу вскочить и бежать, как только отпустили. И он, наверное, это понимает. — Идите, идите, время позднее. А то до дома не доберетесь. Вы и так хорошо помогли, спасибо.

Я сползаю с табуретки, как на ломкий лед, осторожно ступаю на пол. Кажется, он покачивается подо мной. Машинально убираю в ящик отвертку. Сметкой смахиваю с верстака мусор.

— Вот это верно. Молодец, — хвалит меня Жарков. — Если человек не уважает свой инструмент, значит, он себя не уважает. Мастер начинается с инструмента.

Спотыкаясь, мы с Борькой бредем по железнодорожным путям. Корпуса цехов темны, окна замаскированы, но слышно, как гудят станки. В проходной вахтерша долго рассматривает наши пропуска.

— Не узнала, что ли? — раздражается Борька.

— Не узнала.

— Так смотри лучше.

— А я и смотрю. Вот сейчас обратно отправлю, тогда поуказываешь, указыватель! Проходи давай!

Мне с Борькой по пути. Мы останавливаемся на трамвайной остановке. Кроме нас, здесь больше никого нет. И поблизости никого не видно.

Тихо. Прислушиваемся. Где-то далеко-далеко на соседней улице шумит машина. И еще дальше проходит трамвай. Только непонятно, в какую сторону он движется, к нам или от нас. По небу шарит луч прожектора. Останавливается, упершись в облако, а потом медленно ведет по нему белое донышко и проваливается в темноту.

Слышатся шаги одинокого, идущего в противоположную сторону прохожего.

— Вы трамвай ждете, ребятки? Трамваи не ходят, — говорит он нам. — Я уже пятую остановку топаю.

Борька зло ругается, но приходится идти. А как не хочется! Может быть, лечь где-нибудь и поспать?

— Что у меня ноги, железные? Цирк!.. — ворчит Борька.

И вдруг я слышу далекий слабый шум позади нас. Вроде бы позвякивает. Я оглядываюсь. Борька тоже прислушивается. Мы останавливаемся. Теперь уже отчетливо слышно, что приближается трамвай.

— Бежим на остановку, — предлагает Борька. Но до остановки далеко. Трамвай появляется из-за поворота, на полной скорости мчится к нам. Все подножки заняты. Мы, прицеливаясь, бежим вдоль трамвайного пути.

— Прыгай! — командует мне Борька. — Давай!

И успевает вцепиться в поручни, повисает на них, а я остаюсь. Еще некоторое время бегу следом за уносящимся трамваем, хотя и знаю, что не догоню и Борька не спрыгнет. Очень обидно оставаться одному.

Я иду по темной улице и все оглядываюсь, а может быть, еще трамвай подойдет, но ничего не слышно. И я бреду и бреду по пустынным, глухим улицам. Никого ни впереди, ни позади. Только мои шаги нарушают тишину. Неожиданно из-за угла на одном из перекрестков выходит мужчина. Он идет, задумчиво понурив голову, засунув руки в карманы пиджака, поэтому не замечает меня. Вздрогнув, я замираю на секунду. Это — папа.

Выждав, когда он отойдет подальше, я крадусь за ним, следя, чтобы он не обернулся и не увидел меня. Но он идет так глубоко задумавшись, что не оборачивается и не смотрит по сторонам. Мне хорошо видно его на этой безлюдной, пустынной улице. Он идет в сторону нашего дома.

Что ему там надо? Я жду, что, может быть, он свернет в какой-то из соседних домов. Но нет, он доходит до нашего дома. «Неужели к нам?» — затаясь в темном месте у стены, прижавшись к ней спиной, слежу я. Вот он остановился у садовой ограды напротив парадной и смотрит вверх на наши окна. Долго смотрит, кулаками тупо упершись в донышки карманов. Потом постоял, вздохнул и побрел дальше.

Я бросаюсь к парадной. В темноте взбегаю до нашего этажа, руками нашариваю дверь.

Мама еще не спит. Одетая, она выходит в коридор, едва я успеваю переступить порог, спрашивает встревоженно:

— Что с тобой? Почему так поздно?

— Работал.

— О господи! Разве так можно! Думала, сердце выскочит!

— Ты и сама ведь часто остаешься.

— То я… А что ты такой?.. Странный какой-то. Взбудораженный. Бежал? Устал, конечно? Умывайся скорей.

Умывшись, я на секунду приподнимаю одеяло на окне — светомаскировку, и выглядываю на улицу. На панели у сада никого нет.

Я наспех ужинаю и ложусь. Нет, не ложусь, просто падаю в кровать и, наверное, еще падая, успеваю уснуть.

Снится мне, что я собираю детали. Складываю на верстак и все кручу, кручу отверткой.

Подходит Жарков, останавливается позади и спрашивает: «У тебя что, ноги железные?» — «Почему?» — «А что же они у тебя, как у контуженного, трясутся? Цирк!» — И он теребит меня за ноги.

Это теребит мама.

— Вставай, — говорит она.

Вставать не хочется. Кажется, что я еще не спал.

— Сейчас, сейчас, — отвечаю я, не шевелясь и не открывая глаз.

— Не валяй дурака, поднимайся.