Павел Васильев - Повести

А большая стрелка на часах уже прошла половину круга. «Рассердится мастак, что не разбудил», — думаю я. Однако Фиссолонова стоит у своего верстака, будто постовой, мимо не проскочишь. «Но просил-то он не ее, а меня. А может, и не рассердится. Так ему даже и лучше».

Наконец Клавка куда-то отлучается, и я захожу в выгородку. Иван Петрович лежит в прежней позе, правая рука опущена к полу. Вроде бы крепко спит. Но едва я прикасаюсь к его плечу, он, к моему удивлению, мгновенно просыпается. Скинув ватник, садится. И отчего-то болезненно сморщившись, закусив губу, замирает на мгновенье, не шелохнется. Затем осторожно-осторожно заворачивает рубашку, приподнимает грелку. И я оторопело отступаю к двери. На животе у него, под грелкой, белый водяной пузырь. Ожог! Да такой, каких я никогда еще не видывал.

— У-у! — закусив губу, тихонько подвывает Иван Петрович, сползая с верстака. И в приоткрытую дверь заглядывает в цех, на часы.

— Что же ты, Вася… Я же тебя просил.

— Да я…

— Даже и такое нельзя поручить… Эх ты!..

Я возвращаюсь к верстаку, но никак не примусь за работу. Я так и вижу этот белый ужасный пузырь. «Неужели он не чувствовал, что жжет? Неужели так крепко спал?» И только теперь я с ужасом понимаю, насколько же он устал, если вот так мог спать! Да так можно и насквозь прогореть! И я еще сильнее ощущаю свою вину. Ведь он по-человечески попросил меня, а не кого-то другого, и я не сделал. Послушал эту Фиссолонову! Нашел кого послушать.

А в ушах у меня, будто многократно повторяющееся эхо, все еще звучит с болью и укором произнесенное тихо: «Эх ты!»

Я работаю, стараюсь изо всех сил, чтобы не допустить еще какую-нибудь промашку. И все мне кажется, что от выгородки кто-то смотрит на меня.

А Борьке не сидится, он не может дождаться, когда настанет время уходить. Начальник цеха отпустил его на полчаса пораньше, потому что ему надо еще съездить домой, переодеться. Борька то и дело подбегает ко мне, сетует доверительно:

— Эх, жалко, на полчаса только отпросился! Не сообразил! Надо было на час, а то и на два. Все равно бы отпустил. Вот дурак!

Наконец он убегает.

На этот раз меня никто не просит остаться после смены, но я остаюсь. Раздается звонок. Однако в цехе будто и не слышат его.

Нет, слышали. Он был громким, долгим. И каждый откликнулся по-своему. Кто-то только вздрогнул, сделал короткую заминку и снова начал шуровать напильником (или как у нас говорят: пилой), кто-то только взглянул на часы, а кто-то отложил инструмент, одернул халат, поправил берет, — каждый среагировал по-своему, но среагировали все…

Есть хочется… Я потуже подтягиваю ремешок. Тонкая кожица пустого живота, как к бамбуковой палке, туго притянута к позвоночнику, я чувствую это.

Но работать мне не приходится. Я вижу, как возле Фиссолоновой останавливается; мастер, что-то коротко говорит ей, кивнув в мою сторону, после этого Клавка подходит ко мне.

— Вот что, миляга, иди-ка ты отдохни, — говорит мне Клавка. — На сегодня хватит. Еще наработаешься, у тебя это только первые дни. Иди, иди, ты и так хорошо поработал. Спасибо.

Я недоуменно пожимаю плечами, не зная, как это понимать. Хорошо это или плохо? Гонят, что ли? Или заботятся? Но раз говорят, значит, надо уходить. Пошмыгивая носом, ничего не отвечая Клаве, убираю в ящик инструмент и, незаметно пробравшись вдоль стены за верстаками, выхожу из цеха. Все-таки отчего-то грустно мне. Понурив голову, бреду по железнодорожному пути. Затем выбираюсь на мостовую, выложенную плитами. Кажется, что они стали еще большими. И ощущаю себя совсем крошечным на них.

Если бы кто-то смотрел на меня сейчас сверху, из-за облаков, то я, наверное, представлялся бы ему здесь темной соринкой, почти незаметной. И достаточно дунуть посильнее, как меня сметет отсюда и забросит невесть куда, как такого же размера крошку, стряхнутую с тетрадного листа. Такой я здесь маленький.

На трамвае я доезжаю только до Греческого садика. Дверь в Юркий ларек приоткрыта, я замечаю это, когда трамвай начинает поворачивать, и спрыгиваю на ходу.

Юрка в ларьке один. За ширмой он проявляет пластинки. Приходится ждать в «предбаннике». Здесь вдоль стены установлен длинный топчан, на котором кучками разложены готовые фотографии. От нечего делать я подхожу к топчану, начинаю перебирать снимки. И неожиданно останавливаюсь, взглянув на один из них. В гарцующем джигите я узнаю папу.

Нетерпеливый жеребец дугой выгнул шею, цокнул изящными копытцами. Два грациозных величавых лебедя одновременно повернули головы, взглянув на скакуна. У папы тоненькие, как у кузнечика, ножки, манерно отставлен пальчик на руке, удерживающей удила.

Воровато оглянувшись, я засовываю снимок под пиджак. Выхожу на улицу. Будто на стеклышках стою, переминаюсь у дверей.

Но Юрка не замечает ничего. Запирает дверь, и мы идем домой. Он все время что-то говорит мне, а я молчу.

— Ты что молчишь? — наконец спрашивает он.

— Да так, устал. — отвечаю я, ощущая спрятанную фотографию, В том месте, где она лежит, мне будто кто-то упирается в грудь. — Знаешь, я украл у тебя фотографию, — признаюсь я и достаю снимок.

— Зачем? — удивляется Юрка.

— Не знаю.

— А кто это? — Я молчу. — На что она тебе? Чудак! — И Юрка рвет фотографию. Швыряет обрывки на панель, а я бросаюсь их собирать.

— Да ты чего? — еще больше удивляется Юрка. — Если хочешь, я дам тебе таких штук десять.

— Нет, не надо, Я так.

Отворачиваясь от Юрки, засунув в карман пиджака кулак, несу крепко сжатые в нем обрывки, будто боясь выронить их, потерять. И от этого немеет рука.

Дома я ножницами вырезаю из этих обрывков папино лицо. Получается фотоснимок размером меньше, чем марка. Но теперь это — папа. Хоть он в папахе, в черкеске, но это — он.

На кухне появляется мама. Не найдя, куда спрятать фотографию, я запихиваю ее во внутренний карман пиджака.

Моросит мелкий занудный дождик. Типичный ленинградский дождь. Ни туч, ни облаков, небо в серой пелене тумана. И оттуда сыплется и сыплется эта мокрая пыль. Моросил он и вчера вечером, и сегодня весь день. Не налило ни одной лужи, а просто все раскисло, раздрябло в этой теплой мокрети. Разбухли кусочки картона, размокли обрывки газеты, валяющейся на панели. В моих парусиновых ботинках посвистывает, фонтанчики стреляют в дырки для шнурков.

В сквере возле Юркиного ларька пусто. Уныло мокнет под дождем поблекший щит с безголовым всадником. В ларьке громко, возбужденно разговаривают, кажется, ссорятся, и я не решаюсь войти.

— Зачем вы каждый раз напоминаете мне об этом, зачем? Вам не нравится? Но ведь вы сами прекрасно знаете, что этот ларек, фотография — все это временно, вынужденная посадка. Не это, так что-нибудь другое, какая разница. Настанет время, и я займусь настоящим. А это… Да, вы верно говорите, ради денег. Жить-то мне надо!