Павел Васильев - Повести

Василий узнавал места, которыми они ехали. Вот сейчас — березовая роща и ручей. И, неожиданно, громадный валун у дороги, облепленный зеленым пластырем мха. Василий уже позабыл о нем, но, увидев, сразу же узнал и обрадовался. Чем ближе подъезжали к деревне, тем напряженнее всматривался и прислушивался Василий.

Но деревня появилась все же неожиданно. Они выехали за рощу и как-то разом оказались на деревенской улице. Столетние дубы вдоль дороги. Колодезный журавль с надетой на крюк деревянной бадьей. Только домов нет. Черные головни у канав, обгорелая жесть, камни да кирпичи.

— Куда везти? — спросил ездовой.

— Я покажу…

Они остановились у мостика через канаву, что вел когда-то к крыльцу дома. Тот же мостик, одна доска, третья от края, выломана.

«А где же мама?» — подумал Василий, торопливо оглядываясь.

За домом, в углу сада, был маленький погребок. Василий побежал к нему, толкнул дверь. Закрыто. Приложил ухо к двери, прислушался. Стукнул, позвал:

— Мама!

За дверью тихо. Василий постучал погромче… «Что ж это? Неужели уехала куда-нибудь?»

— Мама!

— Кто здесь?

Василий почему-то промолчал.

Дверь будто сама собой отодвинулась от косяка, приоткрылась, и Василий увидел мать.

— Это я, — сказал он.

Мать стояла в полуметре от него, одетая, причесанная, как будто все три года она так и стояла здесь, у дверей, ждала. Ее губы дрогнули, она побледнела, протянула к нему руки:

— Вася! — и будто споткнулась, рухнула к Василию. — Сынок! — Схватила, прижалась к нему, вцепилась. — Вася! Сынок! Васенька!

И ее мокрая, дрожащая щека прижалась к его щеке.

— Сыночек мой! Кровиночка! Васенька!

— Ну не надо, мама. Не надо, мам, я пришел, — повторял Василий.

Вещевой мешок упал к ногам, мать взглянула вниз, поймала в ладонь пустой рукав гимнастерки, закрыла им лицо и зарыдала громко, горько:

— Ох, тошно мне! За что так? Ох, миленький!

— Ну, не надо, мама. Ничего, — повторял и еще что-то говорил, и обнимал, и целовал ее Василий. — Не надо, мам. Не надо, не надо.

А по огороду от другой усадьбы, тяжело переставляя босые ревматические ноги, нерешительно шла соседка, бабка Алена. Она еще не понимала, что происходит, близоруко вглядывалась из-под руки. И вдруг, очевидно догадавшись, всплеснула руками и побежала к погребу, еще издали закричав гулко и жутко, нутром:

— Ох, не придут мои ясные соколы!..

Прибежали другие соседки. Пришел дед Андрей, сморкался, ждал, пока бабы немного отхлынут. Не дождавшись, оттолкнул одну, другую и, предварительно сняв шапку и проведя ладонью по волосам, трижды, накрест, расцеловался с Василием.

— Ну, слава богу. Хоть один, да пришел…

— Да вот… — сказал Василий.

— Сынок! Мы и таким рады!

Бабы стояли кругом, всхлипывали, рассматривали Василия, расспрашивали:

— Скоро ль война-то кончится, Васенька?

— А не придет проклятый сюда опять?

— Как кормят в армии? Не видел ли кого-нибудь своих?

И, стараясь скрыть слезы, отворачивались. Василию было неловко стоять вот так. Он достал кисет.

— Закурим, дядя Андрей.

Дед нетерпеливо зашаркал стоптанными валенками, зорко следил за кисетом. А махорочку взял осторожно, двумя пальцами, как берут за крылышки пчелу. Понюхал, гулко крякнул:

— Хороша!.. А то все мох курили.

К Василию протолкался из-за баб мальчик не мальчик и еще не парень — сухонький, беленький.

— Здорово, Василий. — И, смущаясь, протянул руку. — Не узнал, что ль? Игнашев Санька.

— Ну как же не узнал!

И Санька по-телячьи ткнулся Василию в грудь лицом.

— Да, маткин — не твой! А я думал, не узнал.

Солдат-ездовой тем временем сбегал куда-то, раздобыл лошадям сена.

— Мам, у меня там в мешке сахар есть, дай ребятишкам, — вспомнил Василий.

— Не надо! — загомонили бабы. — Самому пригодится. Спасибо!

Мать достала бумажный кулек:

— Берите!

Ребятишки стояли напряженные, серьезные и не двигались.

— Ну берите же! — сказал дед Андрей, подталкивая их.

Кто-то первый, насупясь, протянул руку. За мим — другой. Взяли по кусочку и, молча, с интересом разглядывали. Вопросительно посматривали на взрослых, друг на друга.

— Ешьте. Это сладко! — сказал дед Андрей. — Как малина. Ах, хорошо!

Один, что похрабрее, лизнул кусок и повеселел. Улыбнувшись, побежал от погреба.

Василий видел, как, отойдя в сторонку, ребята сбились в кучу, показывали друг другу, у кого какой кусок.

— Вот шельмы, — покачал головой дед Андрей. — Еще не знают, что такое сахар. За войну-то выросли, не видели.

— А это что у тебя? — спросил Василий, увидев у ближнего мальчонки патрон.

— Где? — переспросил мальчонка. — Ха! Патрон, — осклабился, очевидно решив, что Василий шутит.

— Брось, поранит руку!

— Не, — помедлив, убежденно сказал мальчонка и вытер нос. — Вот в огонь положу, так бабахнет.

— Шельмы! Кого-нибудь долбанет. Да что с ними сделаешь, Вася! Разве усмотришь? Везде всего накидано. Дай сюда, говорю!

Наглядевшись, бабы постепенно стали расходиться, скорбя и завидуя матери Василия. Последней ушла бабка Алена. Она не плакала, не кричала, она покачивалась, как пьяная, и лишь изредка громко стонала, будто спотыкаясь, проламываясь в пояснице.

Василий привез с собой баклажку спирта, выпросил в госпитале. Он пригласил ездового, деда Андрея и Саньку. Они сели в погребе. У Василия была кружка, мать сходила к соседям и принесла еще две. Василий налил поровну.

— Ну, с приездом, Василий Алексеевич! — сказал дед Андрей, пригладив усы. — За твою радость, Петровна. Да за победу! Чтоб все хорошо было!

— Теперь, маткин — не твой, не должно быть худа! — сказал Санька. — Теперь наши погнали.

— И за мое возвращение! — добавил ездовой. — Эх, как бы я сплясал тогда! А как живете, батя? — поинтересовался он у деда Андрея.

— Да как тебе сказать? Так вот и живем. Ребята да бабы. Мужики все, как Санька, старше нет. Разорили все, сожгли. Ни одного коня в деревне, ни одной коровы. Сеять нечего, есть нечего, жить негде. Все — подчистую! А жить надо. Начинаем жить.

Санька сразу же захмелел.

— Я, маткин — не твой, хоть и худой с виду, а я кремяный, — сказал Санька. — Ты не гляди, что я такой! Вот пусть дед Андрей скажет. Я, может, из последних жил. А я такой, спуску не дам. Я всем тут ложки сделал. Ни у кого ложек не было, у всех сгорели, а я сделал…

— Ну что, друзья, — сказал ездовой. — Извините меня. Спасибо за компашку, отчаливаю. Вы дома, а у меня — служба. Если не возражаете, выпью еще одну на дорожку.

Он выпил, энергично, весело попрощался со всеми за руку, вскочил на телегу, сорвал с головы пилотку, сунул ее за ремень и погнал лошадей. А через минуту уже слышно было, как он пел вдалеке:

— «Чихачево нам ничово!..»

— А ты тоже изменился, сынок, — сказал дед Андрей Василию. — Уходил, так еще мальчонкой был. Сколько тебе было, девятнадцать? Поизменился…