Павел Васильев - Повести

Дед Андрей кашлянул, но негромко кашлянул, вроде бы как выдохнул — кхе… И отвел глаза:

— Ваньку нашего, дружка-то, помнишь? Нет больше.

— Как? Неужели и он?..

— Тут, на огороде, и зарыт. Будет время, навести Ванюшку-то. Рад будет…

«Боже мой, скольких же нас, мальчишек… Скольких?»

— Он, вроде, помоложе тебя был?

— Моложе.

— Вот и худо. Лучше бы в армии служил, может, и выжил бы! А таких стали в Германию отправлять. «Тятька, — говорит, — не могу я туда уехать. Все братья в армии, а я — к немцам. Не могу! Спрячь меня!» Под домом вроде пещеры вырыли, из подполицы лаз в нее сделали. Там и сидел. А тут подсказал кто или что… Приехали и подожгли дом. Нас-то к дому не подпускали. Кричал он там, под землей. Звал все, воды просил… Откопали ночью — на руки не взять, испекся. Там и зарыли.

— Кричал! — не утерпев, вмешался совсем захмелевший Санька. — Помогли бы. Рвались бабы. Да вот Мишка Рябухин не пустил. Он… — И Санька грубо, забористо выругался.

— Кто?

— Мишка Рябухин. Он всю войну тут шкодил. Как немцы пришли, сразу к ним пристроился.

— Рябухин? — удивленно переспросил Василий.

— А кто же еще! Он, сволочь! Но я еще его подсеку! Вот подожди, дядя Андрей, а я его подсеку! Я найду!..

— Раньше тут был, а теперь где он?

— Да нет, здесь он, в лесу! Ей-богу, здесь он, знаю! — стукнул себя в грудь Санька.

— А ты откуда знаешь? — спросил Василий.

— Видел я, — сказал Санька. — На прошлой неделе видел. В лесу дрова собираю, слышу, идет по болоту кто-то. Гляжу — он. Грязный, обросший. Рядом прошел. Если б у меня, маткин — не твой, оружие было, я стеганул бы его. Как он тогда нас мучил, да Настю вот…

Санька запнулся на полуслове, смущенно взглянул на Василия.

Василия будто шилом ткнули в левый бок. Он с трудом разогнулся.

— А что? — спросил, взглянув на притихших деда Андрея и мать… — А что… Настя?

— Настя-то?.. Да ты наливай да допивай. Нечего беречь! — сказал дед Андрей. — А что Настя. Свет клином на ней не сошелся.

Он еще помолчал.

— Ребенок у Насти… А так все нормально.

Тихо было в погребе. Жарко стало Василию. Он попытался расстегнуть ворот гимнастерки, запутался в пуговицах.

— В том, конечно, не виновата Настя, — сказал дед Андрей. — Если только, что баба. Силой ее Рябухин. Сломал девчонку.

— И как бил, зараза! — вскинулся Санька, и Василий видел, как дед Андрей толкнул Санькину ногу…

Тихо было в погребе. И на улице тихо…

«Настя! Так вот как, Настя!»

— Тут всякие шутки были, — сказал дед Андрей. — Кто живым в аду был, тот вот такое же видел! И вешали людей, и стреляли.

Василий смотрел себе под ноги. И может быть, от выпитого или от всего разом, но вдруг так тошно стало!

— А в окопах, там что, думаешь, — рай? Рай, да? И в госпиталях — рай?

— Там ты с винтовкой, — помедлив, ответил дед Андрей. Он посидел еще немного, встал и, вздохнув, погладил Василия по голове. — Что говорить, Вася…

— Посидите еще, дядя Андрей.

— Отдыхай, сынок. А мы еще придем, не раз придем. Ты отдыхай.

Кряхтя, дед Андрей вылез из погреба, за ним — Санька.

Василий смотрел на синий квадрат неба, такой безоблачный, весенний.

«Настя! Так вот как всё, Настя. Что ж ты!»

— Отдохни, Васенька, — предложила мать. — Умойся да приляг. Усни.

Василий вышел на улицу. Поднялось и припекало солнце. Усики травинок, которые Василий и не заметил прежде, зеленели на погребе. На яблонях набухали почки.

Подошла к Василию кошка. Потерлась о ногу, Узнала, что ли? Обгорелая кошка.

Василий лежал в углу погреба, до подбородка укрывшись шинелью. Мать ушла куда-то, чтобы он мог побыть один, отдохнуть с дороги. Она и радовалась его возвращению, и плакала тихонько, незаметно смахивая слезы уголками платка. Василий лежал, и думалось ему о всяком.

Настя…

Он вспомнил, как однажды осенью все деревенские подростки наперегонки гурьбой бежали по разъезженной дороге, перепрыгивая через лужи. И как-то так получилось, что все остановились, а продолжали бежать только Василий и Настя.

Мчались прогоном между тынов. Василий ни за что не хотел отстать от Насти и чувствовал, что она не хочет уступать ему. Он видел ее хлестающие по воздуху косы и то, как она резко сучит локтями, и чувствовал, что она уже устала, бежит из последних сил. Он и сам устал. Но все-таки он догнал и стал обгонять ее.

Настя вдруг резко остановилась.

— Ну, что ты? — спросила Настя, странно, с улыбкой глядя Василию в глаза.

— Ничего, — смутившись, ответил Василий.

И Настя тоже вдруг застыдилась, покраснела, отвернулась.

— Смешной…

— Почему смешной-то? — глухим, деланным баском спросил Василий.

— А нипочему.

— Сама ты смешная.

Они стояли и не решались взглянуть друг на друга. После этого он недели две по вечерам бродил у Настиного дома, прятался за кустами, подглядывал за ней.

В один вечер она подошла и сказала:

— Хватит прятаться. Над тобой смеяться будут.

— А я и не прячусь. Очень-то надо!

— Иди, на крыльце посидим…

Было это или не было?

И вот будто видится ему, как он выходит из дома. В сиреневом сумраке, какой бывает только в вечернюю июльскую сенокосную пору, не тонут, а как бы растворяются и сады, и дома, и сараи, и пригорок, и дальний лес. Все кажется приподнятым немного, парящим в воздухе, в дымке, пропитанной ароматами вянущих луговых трав. Где-то на другом конце деревни, у колодца, звякнуло ведро, стукнула дверь, промычала корова, и далеко-далеко за полями, как будто на краю земли, проехали на телеге, слышно, как протарахтели о булыжник колеса.

Над головой, просвистев крыльями, пронеслась стая уток.

Василий сидит на бревне у перекрестка, ждет. Из прогона идет Настя, белеет ее платок. Василий поднимается ей навстречу. Они берутся за руки, взглянут друг на друга и улыбнутся. Идут к реке. Останавливаются на крутом берегу.

— Ну подожди. Не надо… Стыдно, — горячим шепотом говорит Настя.

— Чего стыдно?

— Да вон луна смотрит…

Мишка Рябухин был лет на семь старше Василия. Жил он на соседнем хуторе, километрах в двух от деревни. За несколько лет до войны по вербовке уехал куда-то на Север, приезжал только один раз, по телеграмме, на похороны матери. Распродал все. Неделю пил после этого. А перед отъездом, хмельной, вынес из избы настенную фотографию под стеклом, на которой были запечатлены еще совсем молодые его отец в русской рубахе с застегнутым на все пуговицы воротом и мать — в платьице с кружевным воротничком, поставил на пригорок и метров с двадцати палил по ней из ружья до тех пор, пока не расстрелял в клочья…

Василий проснулся на рассвете. Он услышал непонятный протяжный звук, похожий на скрип колодезного журавля.

— Мама, что это?