Григорий Глазов - Расшифровано временем

Поезд пошел еще медленней, загибая на колее так круто, что из нашего вагона в центре состава я вижу далеко впереди паровоз, остервенело, но как бы вхолостую вертящий колесами, и позади — последние три платформы, а на них самолеты без крыльев.

Наконец у семафора мы совсем остановились.

Я натянул гимнастерку, спрыгнул, сбежал с откоса и повалился в чистую траву У моего лица, как подсолнух, вытянулась ромашка, а у одуванчика, видимо сломленного мною, из лопнувшего стебля сочилось белое молочко. Я помнил, что оно горькое.

Ни о чем не думалось, ничего не надо было делать. Можно было двигаться, а можно было и не шевелиться — все по моему желанию. Война кончилась. Поезд меня вез домой. В вагоне у меня был верный ночлег. В вещмешке — жратва на всю дорогу. Денег, правда, не было. Но я отвык от того, что они нужны, платить было не за что: я был обут, одет, по-солдатски сыт разными концентратами. И от такого состояния бестревожности меня занимал лишь тихий солнечный мир, зеленый от травы и соснового леса, начинавшегося на желтой лысине песчаного бугра; белый, словно замелованный ломтик древней луны; стоявший далеко черный паровоз с красными колесами, как в роздых сопевший перед закрытым семафором.

— Ну, чего грустишь? — услышал я голос бесшумно подошедшего Емельяна Петровича. Он присел на корточки, видимо боясь испачкать травой новые армейские штаны. Дома-то знают, что вертаешься?

— Нет, не успел сообщить. Да и не нужно. Так приятней, сюрприз. — Я сел напротив него.

— Тоже правильно, — сказал он. — Что ж, едешь не как-нибудь — героем! Вон! — Словно, взвешивая, он взял на ладонь две мои медали «За отвагу». — Так что не грусти. Немки небось косяком за тобой играючи ходили? В войну все мы до востребования живем.

Я пожал плечами.

— Неужто промахнулся? — Он засмеялся, и его рыжие усы подковой вокруг рта раздвинулись над красной пухловатой губой. — Да ты не стесняйся! — Он задрал голову, провожая желтоватыми глазами юрких стрижей, и я увидел напрягшуюся мускулистую шею в лабиринтах мелких морщин, напомнивших мне запекшийся в зное грунт потрескавшейся, уезженной сельской дороги. — А чего? — продолжал он. — Харч у нас напоследок пошел ладный: и каша гречаная тебе, и сальце. Сахару вволю, винишко тоже бывало. А бабы в этом деле толк понимают. Видят — раз мужик харчуется справно, значит, кровь в ем кверху идет. Эх, ты! Верность небось блюдешь. А я понимаю дело так: коль ты на чужую бабу вкус имеешь, так и твою в одночасье кто-то глазом гладит. Эх-ха! — Он вздохнул, повел по усам горстью, как снял с нее улыбку, посерьезнел — Мне в августе сорок восемь стукнет, а все начинай сначала Все дочиста сожгли. Кто я сейчас? Уже не хозяин, а погорелец.

И я вспомнил, что перед сном он каждый раз раскрывал чемодан и под перестук колес: вопрос — ответ… вопрос — ответ… перекладывал с места на место его содержимое. А были там — это мы уже знали — наборы столярных и слесарных инструментов: долотца разного калибра, дрель с целым выводком сверл, ручные тисочки, фуганок с красно-голубым клеймом фирмы «Штрезер-Верке». И все смазанное маслом, аккуратно спеленато тонкой шуршащей бумагой.

Емельян Петрович вдруг ложится рядом со мной, устроив тяжелую согнутую руку на лбу, будто защищаясь от чего-то. Я думаю, что все сказанное им ко мне не имеет никакого отношения. Во-первых, я не женат, во-вторых, у меня нет невесты. Я начинаю вспоминать девчонок из нашего класса, но все как-то путается у меня в голове: их лица, фигуры, характеры. О людях я точнее вспоминаю, когда вижу принадлежавшие им вещи, потому что с этими предметами связаны какие-то конкретные случаи, а иногда и события. Но сейчас, разглядывая в памяти нашу квартиру, я вижу лишь свои авиамодели на полочке в чулане, папины счеты на гвоздике в кухне; вижу мамино пианино, на нем — толстые нотные книги, в черном тяжелом переплете «Школа Бейера». Часть из них мама подкладывала на стул, когда приходили ее ученики из малышей. Я вижу, как всегда перед уроком мама легким перебором пальцев пробегала по клавишам, словно пробуждая их к работе. В одной из басовых октав на «ля» не было белой косточки, клавиша чернела засохшим клеем. Эту косточку случайно отбила Лидуся, уронив подсвечник. Она училась на скрипке, а мама ей аккомпанировала…

Вот разве что Лидуся…

Мать заставляла меня провожать Лидусю после вечерних уроков музыки. Мы шли через двор, на нас смотрели.

— Почему ты стесняешься? — спрашивала Лидуся. — Ты же знаешь, что я живу далеко. — В одной руке она несла футляр со скрипкой, в другой — черную нотную папку на витом шелковом шнуре На папке было оттиснуто крутолобое лицо Бетховена.

— Я не стесняюсь. Идем быстрей, — ворчал я, сворачивая к пролому в заборе.

— Нет, пойдем по улице. Я не люблю проходных дворов. Там грязно, — возражала Лидуся и выпрямляла свою тонкую высокую шею гордо и независимо.

Это было хуже всего: мне предстояло переться с девчонкой минут пятнадцать через всю нашу улицу и соседние, где меня знали все мальчишки.

— Возьми, пожалуйста, скрипку. Рука устала, — сказала Лидуся.

Я ужаснулся. Я и так ненавидел скрипку за визгливое всхлипывание, а теперь должен был тащиться с этим черным футляром, как тихоня, маменькин сынок, на виду у всех. Я мог, конечно, отказаться, но Лидуся сказала бы свое: «Почему ты стесняешься?» — словно уличила бы во лжи.

Никогда не заходил я в комнату, когда Лидуся играла под аккомпанемент матери. Вся польза от ее игры для меня содержалась в кусочках канифоли, которые Лидуся дарила, когда я собирался что-нибудь паять.

Лишь однажды я видел, как она играла. Моя кровать стояла в той комнате, где и пианино. Я лежал тогда с опухшими гландами, с вонючим, из денатурата, компрессом. А Лидуся играла. Ей не давалась какая-то закрученная фраза, со всеми этими немыслимыми бемолями и диезами. Она повторяла ее раз десять, упрямо упершись острым подбородком в скрипку, выгнув тоненькую шею. «Хватит, Лидуся, ты устала», — говорила ей моя мать. «Нет, я еще попробую», — нервно возражала она и пробовала до тех пор, пока не получалось. «Кому она хочет доказать?» — думал я, глядя на ее наклоненное лицо — узкое, очень смуглое, с одной ровной линией лба и носа, с черной, как у индуски, точечкой родинки меж высоких, легких бровей. Лидуся была худа, я видел ее острые, выпиравшие под сарафаном лопатки, две черные косы на спине. «И охота ей так мучиться с этой музыкой?» — рассуждал я, глядя на завлажневшую кожу над ее верхней губой, такой вырисованной, как на зубной пасте «Хлородонт», которую я очень любил.

— Удивительная девочка. В ней уже — характер, какая-то сила преодоления. Неприятие условностей, мешающих проявлению естественных чувств и поступков. В себе и в других. И это в ее-то возрасте! — так однажды моя мать сказала ее отцу.