Григорий Глазов - Расшифровано временем

— Ты?! — наконец выдыхает она и делает движение навстречу, сейчас мы расцелуемся, но Лиля вдруг замирает и, радостно зажмурив глаза, лишь крепко сжимает мне руки. Лиля смущается, целоваться неудобно: на нас поглядывают в коридоре и из распахнутых дверей учительской, где я вижу канцелярский шкаф, старый обшарпанный глобус на нем, а в углу свернутые в рулоны географические карты, подклеенные с изнанки прожелтевшей марлей.

Мы отходим к окну под лестницей. Лиля молча разглядывает меня, я, улыбаясь, — ее. И странное ощущение: я не знаю этой женщины с уставшим лицом в мелких морщинках, со смятыми, вялыми губами, с пробеленными сединой каштановыми волосами. Нет в ней ничего от той стройной, плотнотелой девушки в синеньком нитяном купальнике, туго обтягивавшем тело, когда она выскакивала из пруда на скользкие мостки, прыгала на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, и смеялась большим красным ртом, где влажно сверкали белые ровные зубы… Я не знаю этой женщины, но мы стоим здесь с нею рядом, потому что ее зовут Лиля…

— Почему ты не дал телеграмму?

— А зачем? Так интересней, — довольный, посмеиваюсь я.

— Какой же ты молодец, что приехал! — восклицает она. — Как же нам устроить все это получше? У меня еще уроки. Давай так: вечером ко мне. Я позвоню Алешке Вескову и Мишке Погосову. В городе Нина Беляева, обе Вальки — Бугаева и Ушакова… Кто еще? Ага, в совхозном поселке Шурка Жданова!.. Позовем и их. Свету Ермолину… Зря ты не написал, что приедешь. Можно было списаться с остальными, кто неподалеку, съехались бы. Вот славно было бы!.. Ну, мне пора, урок, — говорит Лиля. — Значит, до вечера, у меня… Какой же ты молодец, что приехал! — еще раз восклицает она и уходит.

Я смотрю вслед, на щуплую, словно от времени уменьшившуюся фигурку, стянутую в талии жакетом, походка ее мне кажется напряженной и неуверенной, припоминаю жесткие пальцы, испачканные мелом, в темных морщинках от стирок и кухонных забот…

Как славно все получилось! Вечером еще интересней будет, когда соберемся у Лили…

Я сижу в углу, под торшером, разглядываю комнату: два шкафа с книгами, круглый аквариум с черными рыбками, низенький сервант с небогатым сервизом. Стол накрыт скатертью.

— Ну вот, — говорит Лиля и садится рядом, уложив руки на пестрый фартук, — картошку уже начистила. Сейчас Август придет, мой муж. У них партбюро сегодня, он директор школы… А ты хорошо выглядишь, совсем молодой. Я уже старуха рядом с тобой, да? Жена у тебя, наверное, молоденькая. Вы все женились на молоденьких, угадали, на ровесницах жениться не спешили. А нам женихов на выбор совсем не осталось: война! Верка Реброва вообще не вышла замуж. А мой Август старше меня на четырнадцать лет. Вот как вы с нами поступили, — смеется Лиля. — Но я не жалуюсь, он у меня хороший, любит. Может, и лучше, что так получилось?.. У Ани уже четверо детей. Она бабушка. А кто у тебя жена? — спросила Лиля.

— Биолог.

— Красивая?

— Не знаю.

— Ну ладно, потом расскажешь про все. — И она снова убегает на кухню, возбужденная и счастливая, как все люди, беззаветно и безоглядно бросающиеся навстречу воспоминаниям.

Через полчаса приходит муж Лили — Август — приметный человек, высокий, большая голова в седых, плотно вьющихся волосах, глаза веселые, прицельно прищурены под широкими темными бровями. С порога улыбаясь, он перебрасывает из правой руки в левую большой рыжий портфель, чтоб поздороваться со мной. Вместе с ним пришел и Алешка Весков.

— Ну-ка, Август, дай мне его, — шумит Алешка и, потерев ладони, крепко загребает меня за плечи. Мы припадаем друг к другу щеками, неудобно целуемся. Алешка в военной форме, и погон жестко упирается мне в подбородок.

Алешка единственный, с кем довелось после войны свидеться. В 1954 году он, майор-танкист, ехал из Венгрии в отпуск и на сутки завернул ко мне. Вот уже полгода, как Алешка уволился в запас, поселился в родном городе в беленьком доме матери, где в сумеречных сенцах всегда стояла большая гладкая макитра квашеной капусты, а в чулане возились и кудахтали несушки. Это из его подробных и длинных писем со множеством восклицательных знаков я знаю обо всем, что произошло в нашем городе…

— Ты что это при параде? — спрашиваю, отстраняясь и оглядывая его подполковничью форму.

— В честь тебя! — громко смеется Алешка.

— Врет, — щурит глаза Август. — Он у меня в школе военруком теперь. Мы ведь прямо с работы… Ну, вы тут лобызайтесь, а я все же хозяин, схожу на кухню, гляну…

Алешка снова потирает ладони и медленно обходит стол, смотрит, будто примеривается к чему-то.

— Та-ак, — говорит он, — порядок! — Выходит в коридор и возвращается с зажатыми меж веснушчатыми пальцами обеих рук четырьмя бутылками водки. — Годится для нашего калибра? — спрашивает, утверждая бутылки на столе.

В это время звонят, и Алешка идет в прихожую. Я слышу его голос: «Смелей, не робей!» Затем в комнату входит женщина, и Алешка весело кричит из-за ее спины:

— Дама пожаловала!

В женщине этой я никого не узнаю. Скуластое, обветренное до смуглоты лицо, никакой косметики, с высокого лба, без затей, волосы туго оттянуты назад и собраны на затылке в большой узел. Она неторопливо снимает зеленый плащ «болонью», Алешка галантно подхватывает его.

— Смотри, какой кавалер, — усмешливо говорит она про Алешку, а смотрит на меня. — Шпоры-то давно обломал, а все в петухи лезешь, Алеша. — Затем подходит ко мне — в коричневом шерстяном платье простого покроя с кружевным воротничком — и протягивает ладонь с напряженно сомкнутыми пальцами. — Ладно тебе мучиться, все равно не признаешь, — говорит она мне, — Шурка я, Жданова. Помнишь, на второй парте в ряду у окон сидела. С Борей Петрушиным. Коса у меня большая была, а Сережка Донцов кусочек смолы в нее впутал. То-то слез было! Помнишь?

Этого я не помню. И ее смутно помню. Но вот Борю Петрушина и Серегу Донцова как сейчас вижу.

— Оба убиты, — говорю я.

Шура прикрывает глаза и несколько раз медленно кивает.

— Как же ты живешь, Шура? — спрашиваю я, потому что надо что-то спросить.

— Я-то? — Она пожимает плечами. — Живу. Трое ребят. Муж электриком на гвоздильном. Не здешний он, с Урала. А я хозяйство веду.

— Помещица она, — подначливо кричит Алешка. — Огород, куры, утки, кабанчики да коровка. И сад — будь здоров! Малинник — заблудишься!

— А как же! — смеется Шура. — И это надо. Батраков, правда, не держу, все своей поясницей. Такого, — весело кивает она на Алешку, — возьми в батраки, самой в убыток станет: объест ведь и обопьет. Вон какой гладкий. А был-то Алешенька конопатый тихий пацаненок, все, помню, портрет Кирова по памяти рисовал… Вот ведь, а! Двадцать пять лет пролетело, а я тебе все про себя уж и рассказала, как про один день, — поворачивается Шура ко мне: — Ну, а ты-то как? В командировку сюда, что ли?