Григорий Глазов - Расшифровано временем

— Все уже в порядке, — буркнул из тьмы Витька. — Пошли.

— Пойдешь рядом со мной, — приказал я Семену.

Ни слова не сказав, он торопливо отобрал у Лосева свой мешок и карабин, Марк помог ему продеть руки в лямки, и мы двинулись.

К исходу ночи перед нами встал лес. В лощине устроили привал. Марк и двое бойцов ушли собирать валежник. Когда стало светать, я вдруг увидел, что рот у Семена в крови, на подбородке присохла красная струйка, нос и верхняя губа подпухли. Он перехватил мой взгляд и так впился в него, будто умолял: «Не спрашивай, от этого будет больнее». Я отвернулся и посмотрел на Лосева, тот отвел глаза.

— Иди умойся в лужице, — приказал я Семену. Когда он ушел, спросил Лосева: — Зачем ты бил его? Что произошло?

— Темень, ни хрена не видно, еле волочу ноги, кричу ему, а он молчит. Едва нашел. Сидит, как комочек, согнулся, карабин меж ног и стонет. Говорю: «Вставай, Семен». «Нет, — отвечает, — идите, я уже не в состоянии, вам надо побыстрее, пока не рассвело, а я не могу, не дойду все равно, ноги уже не мои». Ишь чего придумал! Я говорю: «Ты что ж, зараза, думаешь, мы не падаем от усталости?» А он свое: «Пойми, ну, пойми — не могу уже, только ползти могу, пойми, Витя!» Ну, я психанул: рванул его с земли и по морде, по морде. Кричу: «Стреляться надумал, зараза?! Нет, еще повоюешь!» А он то стоит, то гнется крючком и руки не подымет, только бормочет «не могу» и все тут! Снял я с него вещмешок, забрал карабин и почти волоком припер.

— Плохо, — сказал я, не зная что и предпринять. — Как же вы теперь с ним будете?

— Что плохо?! — вскинулся Лосев. — Подумаешь, несколько раз по сопатке! Так ведь этим и спас его! Понимаешь, кулаком своим я ему жизнь спас! Слова до него не доходили. Мозги ему заклинило. Сам готов был рядом с ним лечь, и пропади все пропадом!..

С тех пор Витька, Семен и я делали вид, что забыли эту историю. По разным причинам не хотелось вспоминать о ней, хотя в оправдание могли сказать одно: мы были на пределе физических и духовных сил.

Мы все отяготили себя в ту ночь какой-то виной друг перед другом. Все, кроме Марка. Он ничего так и не узнал, иначе при удобном случае переломал бы Витьке руки, и я вряд ли смог бы удержать его…

Много лет спустя я не раз задумывался над фразой Витьки: «Кулаком своим я ему жизнь спас». Возникнув в ситуации критической, безысходной, возможно, внезапно, впоследствии она стала для него удобным оправданием в иных случаях, когда он добивался какого-нибудь полезного результата, зачастую даже вовсе далекого от личных интересов.

— Время тихих стишков и нежного шепота прошло, — говаривал он. — Век нынче такой. Шумный… Вот, смотри… — и Виктор показывал мне какие-то цифры, выкладки. — А ведь это за каких-нибудь двадцать лет сделано. Пустяковый кусочек времени. Впечатляет? Думаешь, одно лишь убеждение помогло нам? Дудки! Кулаком тоже приходилось. И жизнь спасать, и будущее наше. А иначе все было бы зря — и жертвы на войне, и победа…

К цифрам я всегда был глух, воспринимал их только рассудком. Мои эмоции и вера возникали от другого. Я возразил ему, сказал, что и в тихих, некрикливых стихах, в нежном шепоте для иных людей живет такая сила, что и на подвижничество позовет.

— Не рискованно ли полагаться на это? — спросил он, ухмыльнувшись.

— Страна может пойти на такой риск, — сказал я.

Виктор пожал плечами, и я понял, что не убедил его…

— Ты всегда была чутка к моде, мама. Почему же ты сейчас заупрямилась? — Алька стояла у книжной полки в моей комнате и листала толстенный, в 700 страниц, западногерманский журнал «Неккерман», рекламирующий ширпотреб — от кружев на дамском белье до автомобильных скатов с металлическими шипами.

— Речь не о моде, — спокойно ответила Наташа. — Неудобно бегать впереди нее. Тем более на таких каблучищах и платформах.

— Но это же прогноз на будущую зиму — весну, посмотри, — Алька поднесла матери журнал. — Господин Неккерман тоже не дурак. Кстати, он не только коммерсант. Он спортсмен, мама, мастер верховой езды. Кажется, даже участвовал в Олимпийских играх вместе с нашей Петушковой…

— Ну, хорошо, покупай, покупай, — сдалась Наташа. — Ты же упряма.

— Все-таки папа был терпимей к моде.

— Просто равнодушней. У него хватало других забот…

Мать и дочь… Совсем не похожи. В Альке больше от Виктора. Я знаю ее со дня рождения. Ко мне обращается на «ты». И лишь однажды, помнится, в десятом классе, когда в ней пробилось уже много женского, в какой-то вечер, когда я пришел к ним, открывая мне дверь, вдруг засмущалась и пролепетала не то «проходи», не то «проходите». Потом все стало на свое место: мы как всегда на «ты»…

Визит их ко мне был вызван приятным для Альки обстоятельством: она включена в группу студентов, едущих на производственную практику в Дрезден в Медицинскую академию. Две недели при клинической кафедре и десять дней отдыха и поездок по Саксонии. Я должен был выступить в роли консультанта и советчика.

Пока Наташа листала «Неккерман», мы с Алькой, раскрыв путеводитель и план-карту Дрездена, совершили маленькое путешествие по городу и округу.

— Если удастся, непременно съезди в Бауцен. Это недалеко от Дрездена, километров семьдесят. Он еще называется Будизин, по-славянски. Это центр сербо-лужичан, они живут там более тысячи лет. Подробности — в этой книжице. Дам тебе и письмо. Есть там такой Мартин Фолькель, хороший парень, работает в сербо-лужицкой газете «Нова доба». Все покажет и расскажет… Как у тебя с немецким языком?

— Почти так же, как с японским, — засмеялась Алька.

— Понятно. По этому поводу надо грустить, а не радоваться. В школе-то учила!

— Забыла все.

— Займись до отъезда. Время есть. Хоть немножко восстанови, самое обиходное. Иначе будешь глухонемой…

Еще с полчаса я просвещал Альку, а когда они уходили, подарил ей «Неккерман», понимая ее вожделение.

— А тебе не жалко? — спросила она, зажав журнал под мышкой.

— Бери, не то передумаю… Ну, а как твой жених?

— Женька? А он еще не жених. Кандидат.

— Как же так? А мать все зовет меня на смотрины.

Она оглянулась на Наташу.

— Ладно, доктор, захочешь — сама познакомишь, — сказал я.

Ушли…

На столе лежал путеводитель и развернутая план- карта Дрездена… Вот и Алька скоро махнет в Дрезден…

Месяц назад я уезжал оттуда поздним будапештским экспрессом в Берлин. Конец марта был гнилой. Сырая темень незаметно вползала в город. Дождевая пыль липко оседала на здания и брусчатку, оставалась испариной на лице. Радужные венчики ее висели вокруг белого сияния неоновых фонарей. Непроглядно глухая вода Эльбы, вовсе черная под мостами, с дрожью, как от внезапных ожогов, перекатывала быстрый отсвет автомобильных фар и скользившие желтоватые полосы света, падавшего из окон громыхавших трамваев. Дул сильный ветер, закручивая штанины брюк, выламывая наизнанку зонты в руках редких прохожих. Увязли во тьме точки предупредительных огней телевизионной башни на лесистой вершине Вахвицер — Хеэ.