Иван Лазутин - Высота

Когда листок догорел, Жмыхов облегченно вздохнул, добродушно улыбнулся и положил свою тяжелую волосатую руку на руку Говорова.

— Вот видишь, земляк — ведь я тоже вятич, — этот теперь уже невесомый пепел всего лишь минуту назад был двухпудовой гирей, висевшей на шее стоящего над омутом генерала Говорова. Один легкий толчок в спину — и на поверхности омута остались бы одни лишь бульки последнего выдоха. — С этими словами Жмыхов ребром правой руки аккуратно смел со стола пепел в левую руку и, поднявшись со скамьи, бросил его в раскаленную печь. Расправив под ремнем гимнастерку, нервно прошелся взад-вперед по отсеку. — Приятно мне, Леонид Александрович, что наши вятские мужики командуют армиями в такой великой войне.

Говоров тем временем достал из вещмешка ординарца зачехленную фляжку, а из тумбочки два граненых стакана. Открутив с фляжки колпачок, налил в стаканы водки. Нашлась и кое-какая закуска: два ломтя черного хлеба, полбатона сырокопченой колбасы и большая луковица. Пока генерал хлопотал вокруг стола, полковник сидел у печки, курил трубку и любовался командармом-земляком, в каждом движении которого чувствовалась ловкость, идущая от вятских мужиков: ухватисты и проворны в работе и веселы на пиру.

— Николай Петрович, прошу. — Командарм широким жестом пригласил полковника к столу. Когда подняли стаканы, Говоров на какое-то время задумался, потом с грустью в голосе произнес: — Выпьем за те сильные, честные руки, в которых от пламени спички сгорают тяжелые чугунные гири, повешенные холопствующими мерзавцами на шеи честных людей. Спасибо тебе, дорогой земляк.

Выпили до дна. Закусили, смачно макая половинки разрезанной луковицы в консервную банку с солью. Колбасы съели по толстому ломтику.

— Вам, как мне стало известно, и о письме рядового Басаргина уже доложено полковником Тюньковым? — нарушил тишину Говоров.

— В деталях. Я ознакомлен не только с текстом письма сына бывшего командарма Басаргина, геройски погибшего в седьмой контратаке за деревню Артемки, но и с вашим указанием снять копии с письма и заверить их вашей печатью, а оригинал хранить в сейфе важнейших оперативных документов с грифом «Хранить вечно». Было такое распоряжение?

— Было… — тихо ответил Говоров, подумав, не перехлестнул ли он с приказанием спять с письма три копии, одну из них отослать в лагерь заключенных матери погибшего Басаргина, а оригинал хранить в штабных документах с грифом «Хранить вечно». — Вам и об этом написали?

— Все той же рукой, как и то донесение, от которого… — Жмыхов бросил взгляд на пылающую чугунную печку. — Вряд ли и тлен остался.

— А что будет с донесением о письме сына Басаргина?

— С ним все значительно проще. Тюньков своими собственными руками сжег его на моих глазах и просил забыть о своей докладной.

— Сжег?.. — В глазах командарма удивление сменилось плохо скрытой тревогой.

— Тюньков труслив настолько же, насколько и подл. Я, как мышонка, прихлопнул его одной фразой Сталина, которая в наше время звучит, как формула и как истина в последней инстанции.

— Что же это за фраза? — Голос генерала выдавал сильное волнение.

Ожидаемую командармом сталинскую фразу-формулу полковник Жмыхов произнес отчетливо, весомо:

— Сын за отца не отвечает. Вам знакомы эти слова Сталина?

— О чем вы спрашиваете, Николай Петрович? — Генерал отвинтил колпачок фляжки и плеснул в стаканы водки. — А это — символически, по глотку за вторую гирю, которую по твоей команде, дорогой земляк, Тюньков сжег своими руками. Знай: порядочные люди добро не забывают. Только что мне делать теперь с Тюньковым? Ведь этого ревностного службиста я через неделю, после того как принял армию, поднял с помощника начальника штаба дивизии до ПНШ армии. Повысил в звании. А он… Видишь, как на добро и доверие отвечают люди. — Говоров чокнулся с полковником и одним глотком выпил содержимое стакана.

То же самое сделал и Жмыхов. А когда закусили хлебом и колбасой, первым заговорил полковник:

— Сегодня утром в штаб пришла из Москвы, из Главного управления кадров наркомата, разнарядка.

— Что за разнарядка? Начальник штаба мне еще не докладывал.

— Надо послать одного человека в Москву на курсы усовершенствования среднего командного состава. Лучшей кандидатуры, чем полковник Тюньков, вы, Леонид Александрович, не найдете. Уверяю вас, он будет круглым отличником. И мне станет легче дышать: не буду почти еженедельно получать его сверхбдительные донесения, от которых за версту разит то подлостью, то предательством, то подслащенной клеветой.

Предложение Жмыхова обрадовало командарма. Прощаясь с полковником, он заверил его, что завтра же утром подпишет документ об откомандировании помощника начальника штаба Тюнькова на переподготовку среднего командного состава.

Уже с порога полковник Жмыхов, улыбаясь, сказал:

— Тюньков это примет, как подарок судьбы. К тому же он просил меня похлопотать об этом перед вами. Вьюном вился вокруг меня. И как видите, просьбу его я выполнил.

Рано утром на следующий день, когда еще не занялся рассвет, все документы об откомандировании Тюнькова на учебу в Москву были подписаны. Сияя от радости, полковник, отыскав адъютанта командарма, сказал ему, что хочет зайти всего на одну минуту к генералу, чтобы попрощаться с ним, поблагодарить его за доверие и за совместную службу.

Выслушав просьбу Тюнькова, капитан отправился в отсек командарма и через несколько минут вернулся весьма озабоченным. Отведя полковника в сторону, за уступ блиндажного поворота, он доверительно сказал ему, что у командарма сейчас находится представитель Генштаба и они совещаются о чем-то очень важном и ответственном, а потому генерал принять его не может.

— А сейчас они к тому же по ВЧ разговаривают с Жуковым. Ваши слова прощания и благодарности я генералу передал, он их принял и пожелал вам успехов в учебе.

Никакого представителя Генштаба в отсеке командарма Говорова не было, и разговора с Жуковым по ВЧ он не вел. Ему было просто противно и омерзительно пожать руку человеку, который желал если не гибели ему, то беды непоправимой.

Огорчало Григория то, что вот уже четвертую неделю госпиталь находился на карантине и поэтому посещения раненых и больных были запрещены. Не пускали даже шефов с кондитерской фабрики. Однако вечерами, когда в продымленной курилке, где в дальнем углу находился телефон-автомат, было поменьше народу, Григорий подолгу разговаривал с Захаром Даниловичем. Тот, всякий раз повторяясь, в подробностях сообщал ему, что он, Лукинична и внучата живы и здоровы, что квартира в порядке и сохранности, что на имя деда пришло много писем со штемпелями. Пришли они в первые две недели после гибели академика. Все эти письма он бережет, за квартиру и свет аккуратно платит. Григорию желал от своего имени и от имени Лукиничны, а также внучат поскорее выздоравливать. Очень сожалел, что госпиталь так долго находится на карантине и он не может навестить Григория.