Иван Лазутин - Высота

— Вам помочь?

Медсестра смущенно ответила:

— Она намного легче тех раненых, которых мне предстоит выносить с поля боя.

— Немыслимо! — как-то неопределенно заключил Казаринов и тут же, словно поправляя себя, сказал: — А впрочем, жизнь доказала, что резерв силы женщины в экстремальных условиях не предскажешь.

…Когда эмка выехала на шоссе и утонувший в непроглядной темноте Можайск остался позади, академик, чтобы нарушить тягостное молчание, которое, как он почувствовал, держало в напряжении адъютанта и медсестру, спросил, обращаясь к медсестре:

— Как вас зовут-то, доченька?

— Таней.

— Сколько годков вам, Таня?

— Вчера исполнилось восемнадцать.

— И не страшно?

— А чего бояться?

— Как же: война. А на войне убивают.

— Не одна я. Все девочки нашего класса ушли на фронт добровольцами. Только двум отказали по здоровью.

— Десятый класс-то хоть окончила?

— А как же. Двадцать первого июня у нас был выпускной вечер. Получали аттестаты. Танцевали всю ночь. А потом пешком пошли на Красную площадь. Рассвет двадцать второго июня встретили на набережной Москвы-реки, около Кремля. Красотища неописуемая!.. А потом… — Таня умолкла — не хотела будоражить память тяжелым воспоминанием о том, что было двадцать второго июня.

И все-таки Казаринов спросил:

— Что же потом?

— Потом сами знаете… жуткое сообщение…

— А мама?.. Плакала, поди, когда дочь на войну провожала?

— А как же… На то они и матери… — Таня смолкла и опустила голову. Челка закрыла ей глаза.

— А отец? Наверно, тоже не сдержал слез? — чтобы не обрывать нить разговора, спросил Казаринов.

— Отец уже больше никогда не проронит слезы. — Голос Тани дрогнул, левая ладонь ее скользнула по щекам.

— Как это понять?

— Папа ушел на войну в первую очередь мобилизации. Проводили двадцать пятого июня, а двадцать четвертого августа получили похоронку. Погиб в боях за Смоленск.

— Да-а… — горестно вздохнул академик. — Тяжело терять близких людей. — Чтобы как-то смягчить душевную боль девушки, Казаринов проговорил: — Я вот тоже в двадцать первом году потерял единственного сына. А вот теперь еду в полк, где лейтенантом служит мой внук. И тоже единственный.

— Сын вашего погибшего сына?

— Да. — И, помолчав, спросил: — А вы разве не были на митинге в Можайске?

Таня кивнула в сторону адъютанта командира полка, сидевшего рядом с шофером:

— Мы с товарищем лейтенантом приехали с КП дивизии и вошли в фойе кинотеатра, когда уже дали команду выходить на построение. Лица у бойцов были такие, что я их не узнала. До этого я приезжала к ним в полк. При разгрузке из эшелона все выглядели веселыми, а тут словно их кто подменил, вроде даже постарели.

Казаринов в душе пожалел, что ни медсестра, ни адъютант командира полка на митинге не были.

— А как фамилия вашего внука? — поинтересовалась Таня.

— Казаринов… Лейтенант Григорий Казаринов. Может, знаете такого?

— Нет, не знаю… Я ведь при штабе всего две недели.

— А вы, лейтенант?

— Отлично знаю!.. — оживился лейтенант. — Позавчера на него и трех его разведчиков в Москву ушло представление к наградам. Вашего внука представили к ордену Красного Знамени. Своими глазами видел реляции. Остальных — к Красной Звезде.

— За что? — Казаринов всем телом потянулся к адъютанту.

— Он со своими бойцами, с которыми вышел под Вязьмой из окружения, вынес знамя полка. А сейчас командует разведротой. — Лейтенант повернулся к академику и, чтобы тот его хорошо слышал, стал говорить громче: — Я видел своими глазами, как он обучает разведчиков бороться с танкобоязнью.

Академику стало жарко. Од почувствовал, как учащенно забилось у него сердце.

— Это что-то вроде патологического страха перед танками?

— Я бы не сказал, что страх патологический, но когда сидишь в окопе, а прямо на тебя прет танк — тут нужно иметь крепкие нервы, чтобы не растеряться. Нужно все рассчитать: вовремя вжаться в дно окопа и вовремя вскочить, чтобы бросить ему вдогонку противотанковую гранату или бутылку с горючей смесью.

— А вы, лейтенант, знаете позицию, где сейчас находится лейтенант Казаринов?

— А как же!.. Я их землянки знаю, добротные блиндажи. Имею приказание доставить вас к нему.

— Спасибо, дорогой… — Голос Казаринова дрогнул. — А вы когда его видели в последний раз?

— Последний раз видел… два дня назад, когда он получал задание командира дивизии на выход в разведку за «языком». Думаю, что вернулся.

— Какой он из себя? Наверное, худой… Вон ведь откуда пришлось выходить с боями.

— Да нет, нормальный, но только всегда печальный. Все уважают его. Только, правда, он почти седой.

— Седой?.. — Спазмы подступивших беззвучных рыданий перехватили горло Казаринова.

Потом долго ехали молча. Почти всю дорогу от Можайска пришлось обгонять непрерывно движущиеся в сторону Бородина походные колонны пеших солдат, пушки на конной тяге, крытые штабные машины, прицепы с боепитанием, походные кухни… Миновали несколько деревень, лепившихся домишками к обеим сторонам шоссе. И нигде — ни огонька. Казаринов даже удивился, когда вдали, справа, увидел цепочку время от времени мигающих огней.

— Что за огни справа? — спросил он, обращаясь к лейтенанту.

Тот ответил сразу. Словно ждал этого вопроса.

— Ложная дорога.

— Ложная? А зачем она?

— Чтобы сбить с толку немецких летчиков. Пусть бомбят пустырь.

— Ловко придумано. Ну и как, выполняют свое назначение эти ложные огоньки?

— Еще как! Последние трое суток эту ложную дорогу бомбят раза по три, по четыре за ночь. Там такие воронки и рвы напахали, что после войны колхозникам придется не один годок поработать, чтобы все это разровнять. Правда, у командарма в последние дни появились опасения.

— Какие?

— Есть догадка, что немецкая разведка разнюхала нашу хитрость или кто-то из своих выдал тайну. Так что особистам хватает работы.

— Какие же конкретные основания у командарма для опасения? Перестали бомбить?

— Прошлую ночь два раза бомбили. Но не ложную дорогу, а шоссе, по которому мы сейчас едем. Наверное, махнули рукой на наши ложные огоньки. Не исключено, что бомбили с поправкой на отклонение от огней влево. Причем, попадания были точные, несмотря на то что ночь была хоть глаз выколи.

По расчетам Казаринова, они должны были подъезжать к Горкам, где справа от дороги на возвышении стоял памятник Кутузову. Не удержался, сказал:

— Я в этих местах бывал не раз. Кажется, вот-вот должны въехать в Горки?

— А мы в них уже въезжаем, — ответил лейтенант.

Шофер снизил скорость, обгоняя походную колонну.

Напрягая зрение, Казаринов смотрел через стекло дверки машины. Он знал: сразу же после Горок, если его не заволокли тьма и падающий снег, должен показаться памятник Кутузову. Подумал о Григории: «Седой… Видимо, не знает, что Галина жива… А уж то, что у него родился сын, конечно, не знает. Вот будет рад! Эта новость — дороже орденов!..» С этой мыслью Казаринов вытащил из правого внутреннего кармана пиджака партбилет, в котором лежала похоронка на Галину и свернутое вдвое письмо от нее, в котором она сообщала из партизанского тыла, что жива и здорова, что у нее родился сын. На ощупь вытащил из партбилета письмо, оставив в нем похоронку, и зачем-то переложил его в левый нагрудный карман пиджака. «Похоронку показывать не буду. Зачем радость мешать с горечью…»