Василь Быков - Стужа

Прошло немного времени, и они уже сидели в темноватой боковушке с диваном и небольшим при нем столиком. Лампа из соседней комнаты тускло светила через открытую дверь. Стол был в тени, на нем белели пустые две тарелки, тарелка с салом и хлебом. Перед тем как сесть к столу, Евген куда-то исчез и, привычно прихрамывая на левую ногу, вернулся с бутылкой и двумя стаканами.

— Вот, за встречу. А ты, может, бы разделся?

— Нет, знаешь, прозяб...

— Ну, тогда погреемся!

Он налил два полных стакана, один пододвинул Азевичу, и они молча выпили, стали закусывать огурцами.

— Смотрю, вроде неплохо живешь, — помедлив, сказал Азевич.

— Да уж как есть, — неопределенно отозвался Войтешонок. — Лучше не получается.

— В такое время...

— В такое время недолго и загреметь. На тот свет. Вон в местечке Свирида из райфо [9] Финансовый отдел райисполкома. ... Ты же знал его, наверно? Вчера повесили.

— Свириду?

— Ну.

— А братья Фисяки?

— А что Фисяки? Фисяки служат. В полиции. Стараются. Сами вешать будут.

Азевич ненадолго примолк, обескураженный смертью Свириды. Когда формировали партизанский отряд, этого Свириду не взяли: возражал Витковский. Мол, бухгалтер, беспартийный и вообще мало разбирается в политике. А вот в чем-то разобрался.

— А я вчера Городилова схоронил, — сказал Азевич.

— Убили?

— Помер. Простудился и помер.

— Знаешь, все перемешалось. Свириду повесили, а Дашевский вернулся.

— Ну? Вернулся? Он же в армию пошел.

— Пошел. Попал в окружение и вернулся. И уже руководит районной управой. Не гляди, что был первым секретарем райкома. Доверили.

— Удивительно! Как же так?

— А вот так. Когда меня посадили, он первым отреагировал. Будто я враг народа и так далее. Топил, как только мог. Смотри, и теперь топить будет.

— А тебя немцы... Не трогают?

— А за что меня трогать? Я с лесом не связан, саботажем не занимаюсь. Опять же я пострадал от большевиков. Это сейчас учитывается.

— А к себе не вербуют?

Евген помедлил с ответом, налил еще в стаканы.

— Было. Вот и сегодня в местечке. Приглашали в управу.

— Ну?

— Нет, я инвалид. Не имею здоровья. И немного пожить хочу. Для себя лично.

— Если бы это было можно — для себя лично, — вздохнул Азевич.

— Мне еще можно. Вот тебе нельзя. О тебе в районе известно, что ты в лесу. У Витковского. Тебе, конечно, теперь одна дорога.

Азевич неприятно поморщился, настороженно застыв от стука дверей в сенях. Но это пришел старик, звякнул ведрами. Евген повернул голову.

— Тата, ты это — подожди поить. Пусть постоит еще.

— Пусть постоит. Я не сейчас...

— Да. А то... Быстро ехали, вспотел. Ну так возьмем понемногу?

Они еще выпили — охотно Войтешонок и без особой охоты Азевич. Он давно уже не пил водки, и теперь у него непривычно закружилась голова, стало неприятно и тревожно.

Может, не надо было заходить к Войтешонку. Ну а куда заходить? Нет, все же его бывший друг не такой, как может показаться, он не выдаст. Если бы только его можно было сагитировать на борьбу!

— Колхоз развалился? — спросил он, чтобы не касаться личного, не очень приятного Войтешонку.

— С первого же дня, как наши отошли. Разделили землю, скотину. Урожай собирали единолично. Молотили каждый себе. Правда, было негде — гумен же мало осталось. Мы в тристене [10] Трехстенный амбар прямоугольного плана. кое-как обмолотили.

— А заготовки?

— Заготовки само собою. Как и в колхозе. Сдали, и еще осталось.

— И много осталось?

— Да больше, чем при колхозах. Можно сказать, этот год мужики с хлебом будут. Не то что когда-то: триста граммов на трудодень. Вон в том году отец коней пас, Зоська в полевой работала. Пошел на окончательное распределение — принес в торбочке. Заработок за год.

— У вас бедный колхоз, — сказал Азевич.

— Бедный. А где он — богатый? «Пограничник»? Ну там побогаче, потому что земли получше. Там на трудодень по полкило вышло. А у остальных?

Разумеется, жили не богато, бедно жили, хлеба хватало только до весны. Картошки тоже. Но это тогда мало заботило начальство, гораздо больше — выполнить план, поставки, выплатить налоги, самообложение, заем. Считалось, что крестьяне как-нибудь прокормятся — с огородов, от коровок. Первой заповедью было обеспечить город, исполнить свой долг перед государством.

— Но кто же воевать будет? — сказал Азевич. — Или так и останемся под немцем?

— А это уж как хотите. Мне, например, и под немцем неплохо. Может, получше даже.

— Вот как! — вырвалось у Азевича.

— А что? Что я заслужил у Советов? Работал как проклятый в райкоме, ночей не спал, недоедал, мотался по району. Коллективизация, индустриализация, классовая борьба. А что заработал? Тюрьму. Знаешь, как меня там били? Резиновым шлангом по почкам, карандаши между пальцев затискивали. Да еще признавайся им черт знает в чем. Что в организации белорусских фашистов состоял. Нигде я не состоял — я был честный большевик. Бедняцкий сын. Инвалид с детства.

— Однако выпустили.

— Выпустили? А как выпустили? Испаскудив тело и душу, выпустили. Они же меня в сексоты подписали.

Азевич удивился — не тому, что Войтешонка завербовали в сексоты, а что тот говорит об этом. Никогда никто и нигде ему в том не признавался, а этот, гляди, признается. Впрочем, теперь чего уж бояться? Теперь бояться было нечего — Азевич ни с какой стороны не представлял для него опасности.

— Так что, видишь, я агент НКВД. А ты, может, тоже агент? — вдруг спросил Войтешонок, уставясь в него взглядом.

— Нет, что ты...

— Конечно, ты не признаешься. А мне почему не признаться своему человеку? Я же — не немцу, правда? — улыбнувшись, закончил Евген.

— Я все-таки думал, что ты человек надежный. Помню, как работали...

— А я и надежный. Не бойся, не выдам. Не побегу к Дашевскому. Но и листки ваши на стенах клеить не буду. Вон в Залесье поклеили — ребята из семилетки. Теперь сидят в подвале, в полиции. Матери ревут, рвут на себе волосы: постреляют ребят. Борцы называется!

Азевич напряженно размышлял, стараясь что-то определить в Евгене, хотя его друг в общем становился ему понятен: обжегся на советской власти. По своей ли вине или по чужой — неизвестно. Но, по всей видимости, теперь их пути окончательно расходились. Евген останется — хозяйствовать на отцовском подворье, ухаживать за лошадью, кормить кур и свиней. Вернется к истокам, в крестьянскую жизнь, которой недобрал в молодости. Что ж, может, это не так и плохо. Ну а вот Азевичу из объятий войны, наверно, не вырваться, война вцепилась в него, как злой пес, — зубами и когтями.

— Знаешь, Евген, — сказал он. — Позволь мне спрятаться у тебя. На какую неделю.

— Спрятаться? — переспросил Евген и вслушался. В боковушке были слышны шаги, это прохаживался по избе отец, а так всюду было тихо. — Нет, не могу. Прости, но не могу.