Василь Быков - Стужа

— Ды якия волки, но-о...

— Волков дужа боюся...

— Волков не бойся теперь... Теперь людей надо бояться, детка.

Азевич вдруг сразу успокоился, он даже устыдился недавнего своего испуга и встал из-под зарослей. Повозка была уже рядом, он шагнул навстречу и негромко сказал:

— Постой, тетка!

Лошадь от неожиданности вскинула голову и замедлила шаг, принимая несколько в сторону от него, и Азевич ухватил ее за уздечку. В повозке, видно было, сидела женщина с вожжами, из-за ее спины выглядывали, кажется, двое ребятишек, но Азевич не успел их рассмотреть.

— Не бойтесь. Свои, — сказал он как можно спокойнее. — Куда едете?

— В Осипье, — тихо проговорила тетка.

— Почему ночью?

— Так подводу только под вечер дали. Днем дрова возили.

Осипье он знал, это была небольшая деревня под лесом, километрах в двадцати от местечка. Наверно, туда и ему было бы по дороге.

— Может, подвезете? А то... подбился, знаете.

Тетка не ответила, лишь неуверенно поежилась в своей теплой одежке с толсто повязанным на голове платком. Не дожидаясь ее согласия, Азевич взгромоздился на повозку сзади, опустив через боковину натруженные ноги.

— А вам далеко надо? — наконец спросила тетка.

— Мне недалеко. Вот немного подъехать.

Тетка шевельнула вожжами, и лошадь, поскрипывая упряжью, пошла по дороге. Азевич запоздало подумал: куда же это он? Подъехать — это неплохо, только — куда? Правда, уже то хорошо, что не в местечко, в другую сторону, а там будет видно.

— А вы это... Из полиции будете? Или партизан, может? — поинтересовалась тетка.

— Окруженец, — легко ответил Азевич.

— А, окруженец, — заметно повеселела тетка. — Домой, наверно, идете?

— Домой.

— А далеко вам — домой?

— Далеко, тетка, — сказал он.

— Вот как! Далеко... Ах, горюшко наше... Да ночью. Хотя теперь только ночью и можно. Днем, и правда, никак. Вот я и запозднилась... Но малые, как с ними...

Присмотревшись, Азевич разглядел ребятишек. Закутанные в тулуп, рядом сидели мальчик и девочка. Настороженные и, наверно, испуганные, они молчаливо уставились на него. Чтобы их успокоить, Азевич сказал:

— Не бойтесь! Дядя — хороший.

— А я не боюсь, — отозвался мальчик. — Это Лёдя боится. А я тебя не боюсь.

— Вот как! Смелый, однако.

— Смелый, ага, — серьезно подтвердил мальчишка.

Спереди к ним обернулась тетка:

— Малой он, говорит неведомо что. Какой там смелый...

— А вот смелый, — стоял на своем мальчишка.

— Молчи, Шурка!

Шурка, наверно, и еще хотел возразить, но рядом завозилась Лёдя.

— А вот и несмелый. Плакал, как папка лежал и с него кровь текла...

От этих ее слов все умолкли, смолчал и Шурка. Азевич насторожился, почуяв явную трагедию. Но трагедий он уже навидался столько, что еще одна, новая, не хотела вмещаться в его душе, и он ни о чем не спросил.

— Это же их родителей поубивали. Теперь вот везу сирот домой. Племянники мои, — сказала тетка, словно извиняясь.

— А у тетки собака есть! — горделиво сообщил Шурка. — Жулик называется.

— А, какая там собака! — сказала тетка. — Щенок.

Азевич попытался догадаться, что же произошло, но не смог и переспросил женщину:

— А за что их немцы убили?

— Если бы немцы! Свои, партизаны.

— Вот как! И за что?

— А ни за что, — помолчав, сказала тетка. — Что отец за немца вступился. Не давал немца застрелить. Так самих постреляли.

— Интересно, — вяло сказал Азевич, не испытывая, однако, большого интереса к этой, в общем, банальной истории. Он думал о том, где ему слезть с подводы, чтобы не въехать в какую-нибудь деревню с полицией. Тетка же, напротив, уже не могла сдержаться и рассказывала:

— Они же учителя были — Биклаги. Возле церкви жили. Недалеко от школы. Отец физику учил, а мать, моя сестра Фенечка, немецкий язык. Домик такой славный имели. Она же, Феня, чистюля такая, сестренка, все у них, бывало, прибрано, ладное такое, комнатка или крыльцо, все вычищено, выскоблено, желтенькое. Вот это их и сгубило. Если бы знать... Но, ты! Чего это он встал? — удивилась тетка. Ее лошадь почему-то остановилась посреди дороги и ждала. Вскоре, однако, тетка догадалась: — А, тут же развилка. Хутора Ольховские, если направо, а налево — объезд. Как оно лучше?

Азевич подсказал:

— Лучше на объезд.

— Ага, и правда. Наверно, лепей на объезд. Но, милая!

Повозка свернула куда-то влево, и они тихо поехали в сплошной темноте. Дорога тут стала похуже, с частыми ухабами. Кустарник вскоре окончился, и они очутились в открытом ветреном поле. Стало холодно. Азевич едва сдерживал дрожь, очень мерзла правая нога в мокром худом сапоге.

— Они же и деток так же учили, чтоб аккуратно, вежливо. Шурка вон малый, еще в школу не ходил, а уже книжки читал, весь букварь знает...

— А букварь неинтересный, — сказал мальчик. — Сказки интереснее.

— Кто теперь вас учить будет, детки вы мои разнесчастные! — всхлипнула тетка.

Азевич спросил:

— А за что их убили все-таки?

Тетка помедлила, вытерла ладонью глаза.

— Я же и говорю, чистенько у них было, культурно, ну и понравилась квартира тому немцу. Что в район за начальника приехал. В коричневом таком пиджаке, с повязкой на рукаве, немолодой такой, очень строгий. Стал квартирантом...

— Бургомистр, что ли? — спросил Азевич.

— А черт его знает, бургомистр он или еще кто. Занял большую комнату, их переселили в боковушку, чтоб к нему ни-ни. И денщики там у него, обслуга...

— А у него наган — вот такой, в кожаной сумочке. Прабел называется, — вставил свое Шурка.

— Во, наган ты только и запомнил. Наган...

— Ага, запомнил, — заерзал в тулупе Шурка. — Тот дядя стрельнул в немца, а потом взял его наган и стрельнул в папку.

— Так за что же их? За квартиру? — удивился Азевич.

— А кто ж их знает, я же не была там, не знаю. Но люди рассказывают: пришли ночью, позвали в сарай Биклагу, ну отца вот этих... Чтоб немца забить. А он: нет, нельзя, детей погубите, немцы тогда поубивают всех — и нас, и детей. А те говорят: ах ты холуй немецкий, фашистов защищаешь? Ну и сами в хату, застрелили немца, а потом и их обоих постреляли. Чтобы свидетелей не оставлять, что ли? Или со зла? Или черт их знает почему!

— А в папку два раза стрельнули, — в молчаливой тишине сказал Шурка. — Потому что шевелился. Рукой по груди водил.

— А ты видел? — тихо спросила Лёдя. — Я на печи плакала...

— А я видел. Я под кроватью сидел, а как кровь из папки потекла до порога, так я вылез. А папка и не шевельнулся больше.

Тетка начала тихо всхлипывать, Азевич сидел молча и думал. Но что он мог сделать, чем утешить этих ребят? Может, так было нужно, а может, и нет. Как понять теперь, кто виноват. Конечно, виновата война, повсеместная жестокость, ненависть и непримиримость, раздиравшая человеческие души. Стреляли, уничтожали, громили, лишь бы побольше крови — и чужой, и своей. Но разве все это началось только с войной, разве до войны было не то же самое?.. Свои со своими начали воевать давно и делали это с немалым успехом. Недаром говорили: бей свой своего, чтоб чужой боялся. Чужих не слишком испугали, а своих побили. Теперь, услышав этот рассказ на ночной дороге, Азевич, в общем, понимал местечковых учителей, их тревогу за малышей. Наверно, любовь к ним, а не желание услужить немцам вынудило их возразить партизанам. А партизаны поубивали и тех, и других. Чтобы не ломать голову, не разбираться. Разберемся, мол, после войны...