Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

— Почему скрывал? — хмуря брови, подступил старшина.

— Забыл… Да и какое это оружие.

— А что же это — яичко?

Старшина был неумолим: как можно обманывать патруль? Через горы в Сухуми прошло немало всяких людей, и надо быть бдительным.

Донцова повели по улице, словно задержанного шпиона. Шедшие навстречу сторонились, иные останавливались и злорадствовали: дескать, попался, хоть и вырядился в красноармейскую форму, а раскусили гада… Донцов пытался заговорить со старшиной, объяснить, что он перегибает палку и за это может поплатиться, но тот и слушать не хотел. И Степан подумал, что патруль, пожалуй, прав. Действует по инструкции, поступает так, как приказано. Идет война, и забывать о бдительности нельзя. Вызывает человек подозрение, значит, надо задержать, выяснить, кто он. Но с другой стороны, если каждого задерживать… Но ведь каждого и не задерживают.

Они подходили к центру, как откуда ни возьмись над городом появились самолеты. Пронзительно завыли сирены. Вокруг загромыхало. Спасаясь от бомбежки, люди скрывались во дворах и подъездах, жались к фундаментам домов, отползали в кюветы.

Старшина, увлекая за собой патрульных, бросился вниз, к перекрестку, оставив задержанного. А самолеты, сбросив первые бомбы, опять заходили из-под солнца. Донцов залег в ровике возле ограды сквера, припал к корням дерева. Пахнуло гарью, поднялась пыль. Степан видел, как, не добежав до перекрестка, старшина юркнул в подворотню. Снова раздались взрывы, но уже дальше, где-то на берегу моря.

Бомба, упавшая в сквере, не причинила вреда ни Донцову, ни женщинам с детьми, что оказались рядом. Взрывом только обломало ветки магнолии да повредило изгородь.

Бомбежка была недолгой. Вскоре самолеты развернулись и, провожаемые разрывами зенитных снарядов, скрылись из вида. Поднявшись, Степан осмотрел воронку. Поднял осколок величиной с ладонь: какой острый! Отбросил в сторону. Не торопясь, прошел до перекрестка. Постоял минуту-две и, не дождавшись ни старшины, ни солдат, побрел вниз по улице.

Его принесли в санчасть поздно вечером, уложили на топчан и, разжав зубы ложкой, стали поить чаем. Он слабо стонал, пытался что-то сказать и опять впадал в беспамятство. Засветив гильзу-коптилку, фельдшер Селедкин распустил ножницами рубаху солдата. У плеча и на груди запеклась кровь. Присмотрелся, нет, не пули это и не осколки. Почти все тело покрыто синяками и ссадинами.

— Контузия, — определил фельдшер.

Стараясь облегчить страдания солдата, фельдшер развел в кружке снотворное и насильно влил ему в рот. Контуженный вскоре уснул. Почти всю ночь сидел возле него фельдшер, щупал пульс, измерял температуру, опасаясь, что бедняга может не проснуться.

К утру солдату полегчало. Он все чаще открывал глаза, прислушивался к разговору, хотя по-прежнему не мог выговорить ни слова.

А фельдшеру не терпелось:

— Ты из какой части, а? — допытывался он. — Кто у вас командир?

На фельдшера смотрели большие черные глаза. Контуженный силился что-то сказать, но кроме хрипа у него ничего не получалось.

— Кто ты? Как фамилия? — не отставал Селедкин. — Понимаешь, фа-ми-ли-я, — нарочно растягивал он. — Откуда будешь? До-ку-мен-ты.

Солдат кусал губы и невнятно сипел.

Тогда фельдшер решил, что он может написать фамилию, объясниться, так сказать, в письменном виде. Вырвав из тетрадки листок, сунул карандаш в руку:

— Пиши.

Глаза больного закрылись, пальцы разжались, и карандаш упал на пол.

«Да не фриц ли это? — подумал фельдшер. — Мы его лечим, кормим, а он самый что ни на есть «шпрехен зи дойч». Вон сколько их в горах переловили и все под наших подделываются. В гимнастерочках, в кирзовых сапожках, сволочи…»

— Эй, ты, немчура! — не утерпел он.

Раненый повернул голову, открыл глаза:

— Почему не шпрехаешь? Шпрехай, говорю! — настаивал Селедкин, ни бум-бум не понимавший по-немецки.

Больной блеснул глазами. И фельдшеру вдруг показалось, что перед ним действительно немец. Выскочив из землянки, он пустился бегом в штаб, чтобы высказать свои соображения. В штабе никого не оказалось. Вернувшись в санчасть, Селедкин зарядил винтовку и теперь уже не переставал думать о том, как волки рядятся в овечьи шкуры. Увидев вошедшего Калашникова, ошарашил его новостью.

— Не спеши с выводами, — косо взглянул на него сержант.

Но фельдшер был неумолим.

— Еще в сорок первом, — продолжал он, — они целыми взводами переодевались в нашу форму. И, понимаешь, — Селедкин хлопнул сержанта по плечу, — идут этак, в ногу, сволочи, и еще «Катюшу» наяривают, да так, что аж самому подтянуть охота. Честное слово, с места не сойти!

— Постой, ты же весь сорок первый на «ташкентском фронте» был!..

— Ну и что?

— Где ж ты все это видел?

— Не обязательно видеть, — обиделся фельдшер. — Важно знать. Читал я!

— Г-мм, — прыснул Калашников. — Я вон сколько книг о Суворове перечитал, но это не значит, что я с ним пиво пил!

— Не веришь, спроси у замполита. Он с первых дней…

— Я сам с двадцать второго начал. От Бреста до Москвы драпал.

— Потому и не знаешь, что драпал.

— Все отступали.

— А ты бежал! — напирал фельдшер.

— Ладно, хватит. Сам-то ты кто? Тыловая вошь — не больше.

— Вши все одинаковые.

— Да иди ты кобелю под хвост! — рассердился Калашников. — Чирея залечить не может, а тоже мне доктора из себя корчит!

Фельдшер отошел к порогу, зазвенел какими-то склянками.

Калашников подсел к контуженному.

— В конце концов, я должен знать, кого спас, — заговорил он. — Что зенки вытаращил, я тебя километров семь на спине нес! Ты вообще, меня слышишь?

Солдат опустил глаза в знак согласия.

— Э-э, фельдшер! — обрадовался Калашников. — Он слышит!.. Ну, скажи что-нибудь, а? Да не бойся, я командир!..

Глаза солдата потеплели.

— Где командир? — еле слышно прохрипел он.

— Я командир.

— Что он сказал? — забыв о ссоре, подошел к сержанту фельдшер. — Заговорил?

— Командир!.. Понимаешь, командир! — тыкая себя в грудь пальцем, почти выкрикивал сержант. — Ко-ман-дир-ир!..

— Нет, — прохрипел солдат и закрыл глаза.

Грохнул ящик, заменявший дверь, и в землянку вошел капитан Колнобокий. Сержант и фельдшер встали. Комбат поздоровался с каждым за руку.

— Ну, показывайте, что тут у вас за икс-игрек?

— Думали, немец, — осклабился фельдшер. — А выходит…

— Это ты думал, — сердито бросил сержант. — Стал бы я немца в такую даль на горбу тащить! Свой он, русский, товарищ капитан.

Комбат посмотрел на раненого:

— Знатоки. Удивительно, как вы его за турка не приняли, — усмехнулся он. И вдруг произнес: — Гамарджо́ба, амхана́гу! [5] Здравствуй, товарищ! (Груз.)

Солдат вздрогнул, услышав родную речь, посмотрел на капитана и тихо ответил на приветствие.